сопутствующие павшим бойцам, — в пролетных ситуациях Тимка нередко выделял эту единовременную помощь из лично своих доходов. А доходы шли от джинсов и видаков, от косметики и кроссовок, от порнографии всех видов и сопутствующих порнографии предметов, и только самой доходной контрабанды — наркотиков — не было в Тимкиных перевозках, как ни склоняли его к этому разнозвездные командиры, ошалевшие от крови и анаши. Не то чтобы Тимка был таким уж упертым и принципиальным противником наркоты — он и сам частенько подкуривал, чувствуя, что без этой анашовой блокады можно легко сорваться в разнос. Просто-напросто сбыт наркоты требовал помощи таких отморозков, с которыми Тимка остерегался иметь какие бы то ни было связи. Ему хватало и так, а разным фраерам, понукавшим его к еще большей активности, он наново вдалбливал справедливую народную мудрость про губительные свойства жадности.
Но была и еще одна составляющая в Тимкином служении у афганского ада. Тимка известным ему и достаточно действенным образом утешал молодых вдов, сестер, а случалось — и матерей, и это было действительным утешением, не снимающим, конечно, боль утраты, но хотя бы на время приглушающим ее. С некоторым удивлением Тимка обнаружил, что смерть и все с ней связанное буквально толкают изошедших горем женщин в объятия близости — горьковатой, со вкусом непросыхающих слез, в которую можно взрывно выплеснуть свою колотящую беду вместе с колотящими рыданиями. И пусть заткнутся все, у кого повернется язык осуждать Тимку или тех женщин, потому что из всей Советской армии один лишь Тимка и старался помочь их неизбывному горю.
Тимка даже обзавелся какими-то медалями, убедив командование, что сопровождающий скорбный груз военнослужащий должен иметь на груди боевые награды, чтобы оказывать более благоприятное впечатление на местное население во избежание тех эксцессов, о которых напоминала специальная инструкция. Тимка еще намеревался в компанию к тем медалям выхлопотать и орден, но война кончилась раньше.
И вот оказывается, что это Мешок круто изменил налаженную Тимкину судьбу. А если и не Мешок, а какие-то кремлевские мудрецы, то все равно — и Мешок всунул сюда свои три копейки. Впрочем, может, это было и к лучшему. Осторожный Тимка своим чутким затылком ощущал, что ни к какому делу не пригодные недотыки из военной прокуратуры каркают уже где-то поблизости, выбирая себе очередную добычу.
Может быть, регламентированная в жесткие квадраты армейская жизнь сама по себе была удобным полем для Тимкиных комбинаций, потому что на стыках этой четкой квадратной жизни либо не существовало никаких определенных регламентаций, либо существующие сталкивались в неопределенных противоречиях, что позволяло сооружать, хотя бы и временно, какие-то иные правила, благоприятные Тимкиным фантазиям, а далее эти правила бездумно исполнялись, как и заведено в мире служак, а если и не исполнялись, как тоже заведено в этом мире, то лишь по общему стремлению забить на все, но не по причинам разумного сомнения в целесообразности этих или любых других требований. Существуй только подобные сомнения, и вся наша армия давно бы уже рассыпалась на отдельные и лишь формально законные вооруженные формирования.
Даже в давней своей срочной службе Тимка умудрился выскочить за границу раз и навсегда обреченной солдатской орбиты и прокружить в практически вольном, а в большей степени им же и придуманном полете. Его даже солдатская форма не особо тяготила, хотя конечно же офицерская ему была больше к лицу. Не зря в годы своего афганского прапорства он любил загуливать по родине в летной куртке без погон поверх мундира, который только количеством звездочек на плечах отличался от мундира какого- нибудь майора или даже полкана, а если звездочек не видно, то Тимка смотрелся ничуть не хуже любого тебе полковника. Но армейская амуниция солдата-срочника — это тебе не прапорский мундир. В ней любой человек выглядит сильно недочеловеком, и единственная возможностью заставить окружающих видеть тебя, а не форму с чурбаном внутри — это носить ее как театральный костюм, взятый в костюмерной на время исполнения этой нелепой роли.
Тимка очень рассчитывал, что его выручат рисовальные навыки, и для будущей службы запасся блокнотом, заполненным разнообразными доказательствами его мастерства. В любой тьмутаракани обязана быть какая-то культурная часть и в ней — кипеть какая-то агитационная работа, возле которой всегда можно пригреться способному художнику. Но художников на родной земле не счесть, и на всякий случай Тимка запасся еще одним средством для возможного спасения: вместе с руководителем кружка фотолюбителей поселкового Дома пионеров Тимка смонтировал чудную фотку, где в обнимку с министром обороны Гречко красовались его матушка, какой-то фактурный мужик в штатском и сам малолетний Тимка.
Сработали обе его заготовки. Тимка попал в химвойска и запаниковал сразу же в учебке после первого разминочного пятикилометрового забега в химкостюме и противогазе. В перепуге он бросился в санчасть, а так как ни к какой серьезной мастырке не подготовился, то в качестве неожиданного недуга предъявил своего вздыбленного торчуна вместе с жалобой, что уже вторые сутки никак не может помочиться и невероятно страдает. Военврач, которая удивительно кстати оказалась женой завклубного капитана, несказанно удивилась необыкновенному пациенту, внимательно осмотрела страдальца и посоветовала ему отвлечься от его навязчивых мыслей и подумать о чем-либо менее вдохновляющем, хоть и о добросовестной службе по защите родины от химической угрозы, которая исходит от злобного капиталистического окружения, но Тимка упорно думал про тот самый “кирпич” и наглядно страдал.
Тимку оставили на пару дней в санчасти для досконального осмотра, в который постепенно включился весь немногочисленный женский персонал, вплоть до гинеколога и стоматолога. На следующее утро иссохлый в морщины начальник санчасти брезгливо обходил свои владения, мечтая, чтобы на всех этих пустых больничных койках лежала его жена, а он бы каждый божий день приказывал готовить ее к операции и резал бы, резал, пока у нее не останется ни сил, ни желаний на еженощные истерики с нелепыми и незаслуженными обвинениями. Ну, импотент — ладно, но отнюдь не неудачник. Подполковник медицинской службы — это раз, полковничий оклад — это два, квартира отдельная — это три.
— Это у нас что за симулянт? — Начмедчасти остановился возле Тимки и со все большим обалдением слушал шепотливую скороговорку палатного врача. — Что еще за выдумки? — заорал он, сдергивая с Тимки простынку и с негодованием разглядывая торчащий укором и личным оскорблением болезненный симптом. — Нашли мне хреновую болезнь! А ну-ка, симулянт хренов, марш в сортир и через пять минут явиться ко мне со своей хреновой спермой вот в этом стакане. — Он хотел схватить стакан с Тимкиной тумбочки, а увидев фотографию, которую Тимка прислонил к стакану, совсем взбеленился. — Почему непорядок? Здесь тебе армия, а не бордель. Что это за козлы хреновы в рамочке?..
— Что это за козел в форме, я не знаю, — ответил Тимка, доставая из-под фотографии стакан для приказанного анализа и тыкая пальцем в маршала на фотке, — мамка говорила, что это мой крестный, а рядом с ним — мои родители и я.
Тут начмедчасти опознал министра и почти потерял дар речи.
— Хрен знает что такое, — произнес он в попытке оправдать перед подчиненными свои предыдущие возмущения и в раздражении взялся листать Тимкин блокнот. — Смотрите, он еще и рисует, — ворчал армейский эскулап, — может, у него и правда что-то есть в его хреновой башке, кроме выставочного хрена?..
Лечащий врач заглядывала через плечо начальника в Тимкины рисунки и придумывала план спасения отечественного генофонда. Ради столь важного дела можно даже прервать демонстративное трехдневное молчание и поговорить с мужем, с которого никак не удается выдавить обещания купить такую же стенку, как и у политрукши. А если он начнет подозревать в ее заступничестве не только защиту интересов отечественного здравоохранения, но и какие-то сугубо личные мотивы? Какая ерунда! Ну какие у нее могут здесь быть личные мотивы? Даже думать смешно (хотя и любопытно было бы о чем-то таком подумать…).
Тимка вернулся с анализом, но его торчун и страдающая физиономия по-прежнему вопили о немедленной помощи. Медики глядели на Тимку с профессиональным уважением.
Следующие двое суток Тимку кормили чуть ли не одним бромом с мелкими добавлениями картофельного пюре и кололи куда более эффективными успокаивающими препаратами. Сквозь плотный туман слабостной дремы Тимка бездумно глядел на девочек-медсестер, которые чуть не плакали, исполняя назначенную начальством экзекуцию лекарственной бомбардировкой, и отстраненно думал о себе как о
