Анна споткнулась. Маленькая собачонка сунулась ей под ноги, послышался визг и белое движение вбок вихлявого хитрого тельца. Господи, что ему надо? За что мне его любить? Анна почти с испугом посмотрела на Лаптя.
– Ну почему же? – слабо возразила она.
– Вижу, вижу. Но, в конце концов, дело ваше, – сдержанно проговорил Лапоть, а собачка, наскоро составленная из снежных хлопьев, еле видная, вертелась вокруг них. – Но ведь все равно нам не уйти от того, что нас объединяет. Оба мы хотим добра Андрею.
– Добра? Но оно такое разное, Эдик, – голос Анны невольно дрогнул.
– Бросьте, бросьте, – кисло сморщился Лапоть. – Обойдемся без банальностей. Добро – это когда человеку хорошо. Когда все крутится, как надо, и все прочее. Я насчет этого самого, ну, вы понимаете.
– Крутится? Вы о чем, Эдик? – Анна провела рукой по щеке, снег прилип к коже. Сумерки сгущались, настаивались.
– Главное, когда человеку всего хочется. Всего. А Андрею ничего не надо, разве вы не видите? А зубы, зубы! Ведь болят. Крошатся… Никогда прежде…
– У нас в поликлинике стоматолог отличный. Мужчина. Все его хвалят. Я Андрюше говорила.
– Так он не пойдет, не пойдет! – выкрикнул Лапоть. – Вы что, не видите?
– Мне тоже кажется. Андрюша нездоров. Но что я могу? – начала было Анна. Она еле различала Лаптя. Снег мелькал, роился.
Она почувствовала, Лапоть ждет от нее каких-то других слов. Может быть, какого-то признания может быть, того, что Анна затаила и не хочет выдать. Но что? Мысли Анны метались вместе со снегом.
– Анна, признайтесь, да признайтесь же, наконец, это вы! Вы знаете, да? – вдруг яростно прошипел Лапоть, как мог приблизив к ней свое искаженное лицо.
– Что я знаю? – Анна с трудом сдержала крик удивления.
– Он всегда спотыкался на этом имени. Анна, Анна… Но как-то перешагивал. Хотя всегда это имя было последним. Но ведь сейчас вы видите: все на грани! А вы ни с места. Каменная. Не пойму, чего вы ждете? Хотите, но чего?
Анна молчала. Его сбивчивые, невнятные слова путали ее мысли. Она пыталась понять, вникнуть, уловить, что он прячет за этими загадками и снегом…
Но Лапоть, казалось, забыл о ней. Он отодвинулся, отвернулся. Его голос стал невнятным. Что он там бормочет?
– Так уж заведено. Навсегда. А он? Закис, не расшевелить. Я ему: соображаешь? Там такого не любят. А ему наплевать. Плевать ему на все. Так куда же он катится? И главное, я за ним, за ним… Если бы я мог сам. Так ведь нельзя. Мне этот кристалл и в руки брать не дозволено. Должность у меня такая.
Лапоть… Он что-то сделал с Кузнецким. И этот снег…
– Спаси его! Спаси! – вдруг хрипло выкрикнул Лапоть.
Сумасшедший! Теперь я вижу, шизофреник, причем опасный. Его в больницу класть надо. Он нарочно подстерегал меня здесь, ждал зачем-то. Зачем?
От Лаптя остались только плечи, шапка с мокрой лепешкой снега и серая рука без перчатки. Какие-то люди уже не шли, а бежали, как казалось Анне, спасаясь от снежной круговерти. Сверху рушились снежные обвалы, снизу поднимались белые струи. А улице не было конца, и кто-то слабо вскрикнул и отшатнулся, прячась за кружащийся снежный столб, мешающий Анне идти, дышать… Из серого сгустка вылепилась все та же надоедливая собачонка. Одной лапы у нее не хватало, и она, верно, для устойчивости прижалась к ноге Лаптя. Анне почудились на лбу у нее короткие слоистые рожки, заботливо обернутые целлофаном. Но тут собачка исчезла, рассыпалась, снежинки вздыбились, их засосал в себя гудящий белый столб.
– Эдик! – негромко окликнула его Анна. – Эдик же!
– А? Что? – вдруг весело откликнулся Лапоть. – Забавный разговор, да? Под этим снегом. Ах, Анна, Анна, я знаю, у вас хватит смелости, такта, человеческого тепла понять меня. Я как-то спокоен теперь, клянусь. Он начал курить, знаете?
– Кто? – не поняла Анна.
– Саша. Александр Степанович. Курит, как паровоз. Сигареты. Крепкие, а? – небрежно сказал Лапоть.
Слова эти ударили в Анну прямым попаданием, и она на миг сбилась с шага. Но ее за локоть ласково, почтительно даже придержал Лапоть.
– Не поскользнитесь, Анна, лапонька, – заботливо предупредил он, – такая скользкота!
И правда, ноги Анны тут же разъехались, но рука Лаптя была тверда и надежна. Да и голос звучал успокаивающе добродушно.
– Вот и славненько. Вы же умница, подумайте, пораскиньте мозгами. Все для вас же, как вам лучше.
Рядом остановилось такси, уложив на тротуар шлепки грязного снега.
– Свободно? Свободно? – вдруг пронзительно вскрикнул Лапоть, бросаясь к машине, давя невысокий сугроб. Лапоть повернулся к Анне: – Повезло чертовски. Вы ведь как раз собирались, знаю, знаю, на Кутузовский. К нему. К Саше. Вот я вас и подкину. Подожду и отвезу потом, куда прикажете. Да скорее же! – Он манил Анну рукой. Глаза его бежали от нее внутрь машины, будто он хотел затолкать ее туда взглядом.
– Да нет, я к подруге, – с недоумением сказала Анна.
– Ах, да, вы же говорили! – весело и визгливо воскликнул Лапоть и, махнув рукой шоферу, гулко захлопнул дверцу.
Вдруг где-то высоко над их головами зажглись фонари. Они разрыли воздух светлыми ямами, где роились, толкались пушистые пчелы.
– Спасибо, я пришла. – Анна с трудом стянула перчатку. Лапоть пожал ее руку, потом запоздало поднес к губам и словно пришлепнул сверху сырой печатью. Анну невольно передернуло, но она сдержалась. Лапоть все медлил, перебирая мягкой, мокрой рукой ее пальцы. Они посмотрели друг другу в глаза, словно проверяя, что изменилось после этого разговора.
– Спасибо, что проводили, – Анна заставила себя улыбнуться, – только как бы вы из-за меня не простудились.
– Да я, вроде, не простужаюсь, – и словно опровергая эти слова, Лапоть кашлянул в кулак. Где-то позади, в темноте, поджидая его, нетерпеливо заскулила невидимая собачонка. – Рад был повидать, поболтать. Сегодня день встреч. Приятеля встретил. Обабился. Облез… Ну да что я! Мы ведь сегодня еще увидимся, да? Вы же будете у Андрея.
Анна потянула на себя высокую дверь подъезда. Дверь тяжело грохнула у нее за спиной, отгородив ее от холода, сырости, от Лаптя. Коленями в тонких колготках Анна сразу почувствовала тепло – в подъезде топили.
Как он сказал? «Вы же будете у Андрея?» Это он будет! Придет. Не к Андрею, а к нам. Назло так сказал. Анна высморкалась в отсыревший платок. С удовольствием подумала о длинном кожаном диване в Маришиной комнате. Пристроиться в уголке, поджать ноги, согреться.
Мариша открыла дверь и рассеянно поцеловала ее в щеку.
– Фу, до чего мокрая! – резко отстранилась она.
– Чаю хочу, умираю, ставь скорее, – сказала Анна. Она скинула шубу, вышла на лестницу, стряхнула с нее тяжелые капли, посыпавшиеся крупно и холодно на колготки.
– Ну? – нетерпеливо сказала Анна, входя на кухню.
– А? – хмурясь и думая о чем-то своем, откликнулась Мариша.
«Что-то случилось. Зачем? Неужели нельзя было подождать? – с прорвавшимся раздражением подумала Анна. – Что у нее может случиться?»
Но вглядевшись в лицо Мариши, Анна насторожилась. Ее красивое лицо, обычно нежно-бледное, сейчас отдавало застывшей серостью. Взгляд потемневший, ушедший в себя. Рассеянной бродячей улыбкой изгибались губы.
Анне всегда было уютно в Маришиной старой кухне с темным потолком. Нет, что-то случилось. В кухне царил неуютный беспорядок надолго отлучившейся хозяйки. В раковине лежали тарелки, черная сковородка, блеснул золотой ободок расколотой рюмки.
