веком, и от этого казалось, что кукла подмигивает. Это же кукла той девочки! Как ее? Лидочка, Лапочка?.. Она все спрашивала. Страшная какая кукла. А я не боюсь, чего мне бояться.
И в тот же миг, глядя на эту куклу, с нестерпимой жгучей яркостью проступил вчерашний день, словно спрятанный в самой глубине души.
Анна о чем-то спросила Андрея. Так, мимоходом, о каком-то пустяке. Нельзя спрашивать, нельзя…
Андрей не ответил. Он повернул к ней пустое мертвое лицо. И ударил кулаком грубо, наотмашь, как бьют мужики друг друга в драке.
Анна упала навзничь, ударившись головой о стеклянный столик. Все поплыло у нее перед глазами. Кажется, она потеряла сознание, потому что очнулась, лежа на полу среди острых осколков.
Андрей стоял над ней молча и только бледнел все больше и больше, до синевы. Разжал стиснутую руку, пошевелил пальцами, верно, ушиб. Что он так странно смотрит на нее, словно оцепенев, словно ожидая чего-то? И молчит. Чего он ждет?
Анна почувствовала, по лицу течет что-то густое, липкое. Но не могла пошевелиться.
В это время невесть откуда появился Лапоть, словно вывалился из стены. И как будто ничего не случилось, каждый день такое, хохотнул весело, даже радостно.
– Анюточка, да вставайте же, ну что вы разлеглись, честное слово!
Лапоть наклонился, протянул ей руку. Но никакие силы не могли заставить Анну прикоснуться к его темной корявой руке, словно покрытой жесткой корой.
«Андрюша крови боится, – вспомнила Анна. – Я недавно палец порезала на кухне, так он смотреть не мог – ушел».
Как все плывет и двоится. Вон два Андрюши стоят рядом и молчат.
– Андрюша, это так, ничего, не важно, – напрягая все силы, выговорила Анна. – Там в ванной в аптечке пластырь… бактерицидный…
– Бактерицидный! – взвился от восторга Лапоть, кружась в воздухе. – Другая бы за такое потребовала иномарку, Париж, Канары, не знаю что… А вы, Анюточка – лейкопластырь!
– Пошел прочь, скот, ублюдок, ошметок! – словно бы открылось другое лицо Андрея. Повеяло тяжелым ледяным холодом.
Лапоть с перекошенным лицом, открыв рот, растерянно глянул. Начал исчезать и исчез.
Андрей наклонился над Анной. Ласково, с забытой бережностью, приподнял ее за плечи.
– До ванны хоть дойдешь? Как ты, родная?
Анна смыла с лица кровь. Надо бы выстричь волосы вот тут сбоку. Да ладно, можно и так заклеить…
Андрей осторожно, голова Анны у него на плече, перенес ее на тахту. Наклонился над ней, уперся в подушку, окружив ее кольцом рук.
– Ну? – тихо спросил он, словно ожидая, что она проговорится, невольно выдаст какую-нибудь глубоко захороненную тайну.
Анна молчала, слезы потекли по ее щекам, обожгли глаза… «Как больно плакать», – подумала Анна.
– Ты правда такая? Почему ты терпишь? Этого же нельзя терпеть, – Андрей на мгновенье поднял куда- то высоко остро блеснувший взгляд. Голос его прерывался: – Откуда ты, девочка?
– Вообще-то мы из Рязани. Мама и дедушка, – с трудом выговорила Анна. Губы ее распухли. – Но я уже в Москве родилась.
Анна чувствовала, он ждет от нее каких-то совсем других слов, но она не понимала, каких. Мысли путались и сбивались.
– Анна, Анна, так нельзя любить! Нельзя… – со жгучей тоской прошептал Андрей. – Так никто не любит…
Анна заплакала еще сильней, но уже по-другому. Она почувствовала вкус надежды, прежнего счастья.
– Почему нельзя, Андрюшенька? – еле прошептала она. – Я – просто. Как все…
Глава 17
Милочка увидала Анну и тоненько присвистнула:
– Надо же так неудачно упасть! Вполне могли без глаза остаться.
Сразу же на гладком белом столике появились коробочки, флаконы, кисточки, какие-то баночки. Как только они помещались в сумке у Милочки?
– Вы только не двигайтесь, Анна Георгиевна. Макияж, макияж! – Милочка ласкалась, мурлыкала, терлась, как кошка, но сквозь сочувствие и жалость проступало торжество: и ты, как все, и у тебя, как у всех, хоть и шуба из песца. Милочка красила, подмазывала, подправляла, а сама, отвлекаясь на свое, шептала: – Мамочка моя, ну, до конца, совсем ошизела с бабкиными пеленками. Сама пьет и для Вовчика про запас бутылку держит, чтоб он ее… ну, сами понимаете. Какие у вас глаза синие, даже на удивление, просто василечки! Только вы мне не мешайте, не плачьте, Анна Георгиевна. Я уж тут под глазом в три слоя: и тон, и пудра. Потечет все к чертовой матери.
– А я и не плачу, – чужой улыбкой улыбнулась Анна.
Она посмотрела в зеркало. Лицо странное, тоже чужое. Из запотевшей дымки проступилa заемная незнакомая красота. Что с ней сделала Милочка?
Милочка со вздохом разочарования уронила руки.
– Не выйдет ничего, Анна Георгиевна, ваши глаза сами плачут. Зря я только на вас дорогие средства трачу. Все понапрасну. Все растекается. Давайте лучше я к Нонне сбегаю. Я ей про вас расскажу, она мигом бюллетень подмахнет. На пять дней, как раз до Нового года…
Анна только хотела сказать: «Не надо», но Милочка уже выскочила из кабинета.
Анна уже привыкла, что дом часто встречает ее нежилой пустотой, но сейчас комнаты показались ей полными пустым молчанием и холодом.
«Ничего, приму анальгин и полежу, – подумала Анна. – Андрюша вчера был такой нежный, может, и сегодня…»
Резко зазвонил телефон. Андрюша! Что он сейчас скажет? Анна сняла трубку.
– Здрасьте. Андрюшу позовите.
Голос молодой, с простуженной хрипотцой, свежий до капустного хруста.
– Его дома нет. Может, что передать? – настороженно спросила Анна.
– Да, да, да! Передайте, – радостно застрекотал голос на том конце провода. – Девушка, передайте ему. Он опять перепутал. Я его у метро жду. Поняла? Сокольники! Под розовым фонарем. Под розо…
Анна положила трубку. Под фонарем! Дешевка фонарная. Как телефоны работают – ужас. Кончено, не туда попала, мало ли Андреев в Москве. И тут прямо из-под руки вспорхнул телефонный звонок.
– Не туда попали, – с досадой сказала Анна.
– Туда, туда, – захрустел капустой юный голос. – Замерзла я. Сапоги на каблуках. Под фонарем… Так и скажите ему, девушка. Пусть ищет меня, где лошади катаются. Он знает, знает…
Короткие гудки отпустили ее. Она пошла в ванную. Может, снять лейкопластырь? Но ее догнал, ухватил звонок телефона.
«Ну, сейчас я ей выдам», – с короткой яростью подумала Анна.
И сразу в ухо потекли, будто заранее приготовленные клейкие смешки. Негромкие, подтаявшие на концах, слипшиеся.
– Деушка, деушка! – слащаво выпевал голос. Подстраиваясь к нему, где-то рядом позвякивала посуда, висел праздничный звон бокалов. И слова подплывали, будто их плавно подносили на подносах. – Как же так? Как же? Я давно все заказала. И закуски, и все. Спрашивают, горячее подавать? Мне что говорить, как вы думаете? Я тоже не могу. Деушка, он давно вышел?
– Кто? – обреченно спросила Анна.
– Андре-ей, – недоуменно протянул голос, и эхо большого зала подхватило: «е-ей». Тут послышался гром и дребезг подноса. И голос вдруг затанцевал, заторопился, становясь все развязней, откровенно наглей. – Тут японцы. Меня отсюда попросят. Вы эти шуточки бросьте, деушка. Или я с японцами сяду. Так ему и пе-ре-дай-те…
«Те-те-те!» Там под потолком, скопились чьи-то смешки, ехидство, намеки.
