существовании? Что, если мы действительно последние люди на свете, кто будет помнить наши истории? И что случится с историями всех остальных? Кто их запомнит?
— В нашей деревне никого нет, Мэри, — говорит Трэвис. — А эта женщина, которая жила здесь раньше… какая разница, кто она? Ее здесь больше нет. Если она и выжила, то по нашей тропе не пошла.
Я щелкаю пальцами:
— Ты прав! — Каждая мысль в голове обретает странную ясность. — Должно быть, она отправилась дальше. Нашла другую тропу и вышла из Леса.
Трэвис качает головой:
— Мэри. — Он берет меня за руку и останавливает. — Объясни, почему это вдруг стало так важно? Почему именно сейчас, что произошло?
Я замираю на месте и смотрю ему в глаза. В эти невозможно красивые, спокойные глаза.
— Потому что про нее все забыли. А значит, и про меня забудут. — Я перехожу на шепот: — Когда в нашу деревню придут люди, кто вспомнит обо мне?
— Я помню о тебе, Мэри.
Трэвис кладет руку мне на лицо и ласково проводит большим пальцем по подбородку, а я крепко зажмуриваюсь, чтобы он не прочел в моих глазах страшные слова, которые так и звенят в голове. Что его мне недостаточно.
Это ужасно, но Трэвиса недостаточно.
В горле встают жгучие слезы.
Он привлекает меня к себе:
— Я о тебе помню, Мэри.
Все мое тело дрожит от его низкого голоса. Словно прочтя мои мысли, Трэвис шепчет:
— Разве жизни со мной тебе недостаточно?
Внутри меня пустота. Я киваю, потому что не в силах сказать правду. Пусть даже он прочел мои мысли и этим доказал, как хорошо меня знает. Пусть даже ответ ему известен. Но я все еще надеюсь, что Трэвис сможет заполнить пустоту в моем сердце, что завтра утром я проснусь в его объятиях — и этого будет достаточно.
XXIV
Большую часть времени я стала проводить на балконе чердака; из-за больной ноги Трэвису сюда путь заказан. Понятия не имею, чем он занимается весь день, пока я сижу на краю дощатой платформы и болтаю ногами в воздухе над толпой Нечестивых.
Лето выдалось жарким и сухим; каждый день я жду дождя, которого все нет и нет.
Я ношу только свою одежду, а платья прежней хозяйки дома аккуратно сложила в сундук и заперла. Проходя через чердак к своему насесту, я нарочно отвожу глаза от сундуков, но всякий раз украдкой на них поглядываю. Что за сокровища таятся внутри?
Я пообещала Трэвису — пусть не вслух, а лишь мысленно, — что больше не буду так рисковать и не стану подвергать опасности нас обоих. Что я попробую удовольствоваться нашей жизнью. Однако я не могу совладать с любопытством и всякий раз гадаю, что может быть в этих сундуках.
Итак, в один прекрасный день, когда меня окончательно одолевает скука, я крадучись подхожу к сундукам и начинаю в них рыться. Платья сразу откладываю в сторону, лишь разок погладив мягкую ткань и полюбовавшись блестящими пуговицами. Под первым сундуком оказывается сундук с теплой одеждой: зимними куртками, жилетами похожими на жилет Габриэль, но более приглушенных тонов. Я восхищенно провожу по ним пальцами, но, как только в голову закрадываются мысли о прежних хозяевах, усилием воли заставляю себя отложить тряпки в сторону.
Мне нельзя думать о жителях этой деревни и об их навеки утраченных историях.
В одном из сундуков я обнаруживаю стопку книг в растрескавшихся кожаных переплетах. Я аккуратно вынимаю их — хлопья кожи облетают на дно — и открываю обложку верхней книги. Под ней оказывается пожелтевшая фотография младенца.
В жизни я видела лишь одну фотографию — бабушкину, — которая давным-давно сгорела в пожаре. Поэтому сейчас я вновь поражаюсь, насколько живой выглядит картинка. Каким объемным и настоящим замер на ней единственный миг чьей-то жизни, чтобы потом над ним могли гадать и предаваться размышлениям чужие люди вроде меня.
Я осторожно листаю страницы и разглядываю фотографии. На одной из них — небольшая комнатка с косым лучом солнечного света, падающим из окна. На кровати лежит молодой небритый мужчина и нежно смотрит на младенца, спящего под одеялом, того самого, с первого снимка.
Еще одна фотография: за столом сидит чем-то перемазанная и весело хохочущая девочка.
А вот эта же малютка вцепилась в стол и пытается делать первые шаги. Сзади только папины ноги и руки, готовые мигом поймать дочь, если она упадет.
Потом идут снимки, сделанные на улице. Девочка катается на качелях, а сбоку за ней присматривает молодая женщина.
Девочка с косичками раздула щеки и готовится задуть тонкие свечки на огромном торте.
Как зачарованная, я все быстрей и быстрей листаю страницы альбома, наблюдая за взрослением маленькой девочки.
Пока не натыкаюсь на снимок подростка с длинными влажными волосами. Сзади, обнимая дочь за плечи, стоит ее мать. А вокруг — навеки замершие волны с белыми пенистыми гребешками.
Это океан. Прямо как с бабушкиной фотографии. На миг у меня перехватывает дыхание: девочка на снимках похожа на меня, а ее мать — на мою маму.
Меня начинают душить слезы, все тело содрогается. Конечно, она не может быть мной: слишком худая и угловатая, — а ее мать, наоборот, ниже ростом и пухлее моей. Но на долю секунды, прежде чем мой разум подмечает все эти отличия, я успеваю живо представить нас с мамой на берегу океана.
Остальные страницы в альбоме пусты. Это последний снимок фотография девочки, которую я никогда не знала. Которая жила до Возврата и отдыхала на берегу океана вместе с мамой.
Внезапно на меня начинают давить стены и крыша этого дома. Их становится мало. Я знаю, что мирная, уединенная жизнь никогда меня не устроит, я все еще мечтаю об океане и не смогу удовольствоваться тихим семейным счастьем.
Все тело пронзает боль этого осознания, и я трясу головой, пытаясь убедить себя, что это неправда. Что я счастлива с Трэвисом. Ведь я только об этом и мечтала: о покое и любви.
Воздух становится слишком густым, он давит и в конце концов заставляет выбраться на балкон, где меня ослепляет яркий солнечный свет.
Остаток дня я провожу на балконе, наблюдая за жизнью остальных. Иногда кто-нибудь из них останавливается и машет мне рукой, но большую часть времени они не обращают на меня никакого внимания.
Их дом на дереве не такой красивый, как наш с Трэвисом: он сколочен из необработанных бревен, а в окнах нет стекол. Отсюда мне сложно различить, где заканчивается дерево и начинаются стены: ветви торчат отовсюду. По периметру дом окружает большая терраса, а от нее в разные стороны расходятся мостки, которые ведут к другим домам и платформам, образующим сеть над деревней. В еде мои близкие тоже недостатка не испытывают: я видела, как они смеются за обедом.
И хотя места у них предостаточно, почему-то они все живут под одной крышей.
Счастливая семья. Как на фотографиях в том альбоме.
Гарри и Джед однажды вынесли из дома большой стол, и теперь они едят на улице. Время от времени кто-нибудь из них закидывает голову и смеется. Гарри все чаще кладет руку на талию Кэсс и много времени проводит с Джейкобом, будто с родным сыном.
И хотя за стонами Нечестивых ничего не слышно, со стороны их жизнь выглядит намного радостнее и насыщенней, чем моя, а наш с Трэвисом дом кажется таким пустым и тихим…
