Закончив, я отношу всю стопку на чердак и сажусь у стены, поставив рядом ящик со стрелами. Дрожащими, перепачканными чернилами пальцами я начинаю оборачивать каждую стрелу бумагой и перевязывать леской, которую нашла в коробке для рукоделия.
Затем я выхожу на балкон и прицеливаюсь. Всех детей в нашей деревне учили обращаться с оружием, и стрелять из лука тоже. Привычным движением я натягиваю тетиву, скольжу пальцами по древку и заряжаю стрелу. Надеюсь, бумага с леской не повлияют на траекторию полета…
Я отпускаю тетиву, и она с резким звоном возвращается на место, выбрасывая стрелу в воздух. Та летит по дуге и вонзается в голову Нечестивой.
Нечестивая падает и не встает. Я беру следующую стрелу с посланием и тоже отправляю ее в толпу мертвецов. Вновь и вновь я загоняю свои слова в головы Нечестивых, но они продолжают наступать, как ни в чем не бывало. Голод заставляет их двигаться дальше, перешагивая через обездвиженные трупы своих собратьев.
К тому моменту, когда у меня остается единственная стрела, на земле лежит двадцать поверженных Нечестивых. Но это лишь капля в море. Их даже не видно в толпе.
Я беру последнюю стрелу с запиской и выпускаю. Она летит прямо и вонзается в доски у ног Гарри, который все это время наблюдал за моей охотой.
Он наклоняется и снимает записку с древка, оставляя стрелу на месте. Разворачивает и читает. В письме я сообщаю, что у нас все хорошо, и спрашиваю, как они поживают. Не задумывались ли они о побеге?
И жду ответа.
XXV
— Они скоро прорвутся, — объявляет Трэвис, когда я возвращаюсь в дом.
Он сидит за пустым столом в просторной комнате на первом этаже и смотрит на дверь. Аргус замер рядом на полу, и Трэвис рассеянно чешет ему за ухом. Мы оба слышим толчки и царапанье Нечестивых, они не стихают ни на минуту.
— Ты же говорил, что мы в безопасности! — Я стараюсь ничем не выдать досады и все же чувствую себя преданной: он пообещал меня защищать, а теперь сдается?
— Мы оба прекрасно знали, что это не навечно, — отвечает Трэвис.
Но что он имеет в виду: только ли наши укрепления?
— Как ты понял, что Нечестивые скоро прорвутся? — тихо спрашиваю я, прижимая руку к доскам, что отделяют меня от внешнего мира. Они кажутся толстыми и прочными, однако пальцы чувствуют, как сильно прогибается дерево под натиском Нечестивых.
— По стону досок. Когда я здесь один, это единственный звук, который я слышу.
Я виновато роняю голову на грудь:
— Я хотела найти способ выбраться из дома. Но так ничего стоящего и не придумала.
— Понятно, — говорит Трэвис.
Я прикладываю палец к треснувшей доске:
— Переправить человека на платформу не самое сложное. Вся загвоздка… — Я умолкаю.
— В моей ноге, — заканчивает Трэвис.
Я киваю.
— И в Аргусе.
С губ Трэвиса срывается смех, больше похожий на стон. Он чешет нашего пса за ухом, а тот, жмурясь от удовольствия, прижимается к его ноге. Верный друг.
Сцепив руки за спиной, я поворачиваюсь к ним лицом:
— Я тебя не оставлю.
— Знаю.
— А голос у тебя такой, будто ты мне не веришь.
— Может быть. Но я верю.
— Мы выберемся.
Я хочу подойти и взять Трэвиса за руки, убедить его, заставить поверить, но тут он спрашивает:
— А что потом? Когда мы выберемся из дома?
— Сбежим из деревни и найдем выход из Леса, — спешно говорю я. — Как мы и хотели…
— Не мы, а ты, — перебивает Трэвис, пряча глаза.
Я с трудом сглатываю вставший в горле ком. Меня вновь начинает наполнять пустота, сердце трепещет в груди, дыхание становится частым и прерывистым. Я со стуком прижимаюсь спиной к двери.
— Трэвис, я тебя не понимаю. Мы ведь обсуждали этого с самого начала. Тогда, на холме, и в соборе, когда я рассказывала тебе про океан… — Я показываю на его ногу, и он накрывает ладонью больное место.
— Я хотел сделать тебе приятное, — говорит Трэвис. — На холме, когда мы наконец поцеловались, ты была нужна мне, как ничто другое. Ты была важнее деревни, важнее доверия брата и любви суженой. — Он морщится от этого слова, как будто съел что-то горькое. — И это по-прежнему так, ничего не изменилось. Ради тебя я готов пожертвовать всем остальным.
Он ставит локти на стол и прячет лицо в ладонях; пальцы тонут в волосах. Аргус скулит, огорченный плохим настроением хозяина и внезапной переменой атмосферы в доме.
— Почему же ты за мной не пришел? — выдавливаю я едва слышно и стискиваю кулаки, явственно ощущая, как меня вновь наполняют гнев, стыд и растерянность.
Долгое время Трэвис молчит. А потом спрашивает:
— Ты знаешь, как я сломал ногу?
Я качаю головой. Он никогда мне не рассказывал, а я не спрашивала — думала, все узнаю в свое время.
Не поднимая головы, Трэвис начинает:
— Все случилось из-за той башни, старой вышки на холме. Я часто забирался на нее, смотрел на Лес за забором и гадал, какой мир на самом деле. Разве может наша деревушка быть последним человеческим поселением в некогда огромной вселенной? Неужели мы последние люди на свете? Как Господь мог доверить нам будущее человечества? — Он поднимает глаза: — Среди нас нет ни Ноя, ни Моисея, мы не пророки. Почему он выбрал нас? И почему Сестры учат детей, что на свете больше никого не осталось, что за забором нет никакой жизни? Я забирался на башню и придумывал план побега.
Взгляд у Трэвиса становится отрешенный и далекий, словно он полностью ушел в воспоминания. Словно перед его глазами стоят знакомые виды с башни и знакомый ветер ласкает лицо.
— Ты знала, что в детстве я все время просил Кэсс пересказывать мне твои истории? Она смеялась над ними, не злобно, по-дружески и любя, как смеялась над всем остальным, пока не… — Он показывает на мир вокруг.
Я трясу головой:
— Но мои истории никогда не нравились Кэсс! Она их даже не запоминала.
— Еще как запоминала, ведь я постоянно требовал новых.
— Почему ты не просил меня? — шепчу я.
— Потому что ты принадлежала Гарри.
— Не всегда.
— Всегда, — заверяет меня Трэвис. — По крайней мере, в его представлении.
Я начинаю расхаживать перед дверью, затем по всей комнате.
— Почему тебя так интересовали мои истории? — наконец спрашиваю я.
— Потому что ты тоже знала о существовании внешнего мира. Мира за забором.
— И что?
— Мне была нужна твоя уверенность. Я хотел… — Он пожимает плечами. — Я хотел верить.
