«На помощь тебе» — значит, Ларин командует группой людей, окруженных немцами и отрезанных от своих.
Ларин лежит в воронке от тяжелого снаряда. В этой же воронке походная рация. Рядом лежит убитый радист.
Два обгоревших танка прикрывают воронку. Танки сгорели еще два года назад, еще в сорок первом году, когда немцы взяли Мгу и замкнули кольцо вокруг Ленинграда. За эти два года танки тяжело осели и кажутся вбитыми в землю.
Влево и вправо от танков тянется глубокая немецкая траншея. Неделю назад, когда началось наше наступление, Ларин ворвался сюда со взводом управления своего дивизиона вместе с пеньковским батальоном.
За эти дни немного осталось от немецкой траншеи. Немцы били по ней прицельным огнем. Потом, когда поднялась немецкая пехота, Ларин по рации вызвал огонь на себя.
Потом все смешалось. Била наша артиллерия и немецкая. Немцы врывались в траншею. Здесь их глушили чем попало.
Петренко не стонал. Ларин беспокоился о нем. Умер? Тогда, значит, он, Ларин, — единственный оставшийся здесь в живых офицер. Он взглянул на убитого радиста, на рацию. Чудом казался здесь этот маленький черный ящик, невидимо связанный с командиром артиллерийского полка. Последняя связь с Большой землей, как здесь уже называли дивизию.
— Новоселов! — позвал Ларин своего разведчика. — Никто не откликнулся. — Сушкин! — Никакого ответа. — Пахомов! Иванов! Богданов!
— Здесь старшина Богданов.
Ларин сказал:
— Богданов, возьми наушники и слушай.
Он выполз из воронки.
Петренко был жив. Накрытый шинелью до подбородка, он полулежал, согнув ноги в коленях.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Ларин.
— Хорошо… — ответил Петренко.
— Дай-ка я взгляну на твою рану…
— Не снимайте с меня шинель, — сказал Петренко. — Ничего не надо. Так хорошо.
— Что ж тут хорошего? Вот я посмотрю, что с твоей раной.
— Нельзя, — твердо сказал Петренко. — Потревожите — я умру.
Ларин понял: Петренко и стонать перестал потому, что боялся стонами потревожить себя.
— Помощь нам будет? — спросил Петренко.
— Конечно, будет… Вот еще спрашиваешь! Я с Батей говорил, он обещал.
— Жить хочется, — сказал Петренко.
Ларин взглянул ему в глаза. Взгляд Петренко был спокоен. Казалось, он рассматривает склоненного над ним Ларина. Он еще что-то хотел сказать, может быть, повторить свою фразу, но слов уже нельзя было разобрать. Еще с минуту Ларин смотрел на него, затем прикрыл лицо Петренко шинелью. Лежавший рядом боец из стрелкового батальона — маленький, рыжеватый, похожий на линялого зайца, кажется, по фамилии Семушкин, горько заплакал.
— Не реви, — сказал ему Ларин сердито. — Человек умер, а он ревет.
Пригибаясь, Ларин пошел по траншее. В нескольких метрах отсюда еще немцами было оборудовано пулеметное гнездо. Оно тоже развалилось, но пулемет был цел. Стрелял из него Воронков, вычислитель из ларинского взвода управления.
— Как у тебя с патронами? — спросил Ларин.
— На наш век хватит, — ответил Воронков. — Курева не осталось, товарищ капитан?
— Нет, — сказал Ларин, — курева нет.
— На нет и суда нет.
Воронков был известен в дивизионе как балагур и весельчак. Он и сейчас пробовал говорить прибаутками, но, видимо, от усталости произносил слова без выражения, так, как будто все они были ему одинаково безразличны.
— Главное, Воронков, держимся, — сказал Ларин.
— Этого запаса у нас завсегда хватит, — ответил Воронков.
Другой боец, вооруженный автоматом, спросил:
— Пожевать чего-нибудь не осталось, товарищ капитан?
— Нет, не осталось, товарищ Афанасьев, — сказал Ларин.
Афанасьев вздохнул.
— Вот так он меня вздохами мучает! — крикнул командир стрелкового отделения сержант Филиппов. — Товарищ капитан, прикажите ему не вздыхать.
Афанасьев снова, и видимо непроизвольно, вздохнул.
— Перестанешь вздыхать, леший! — крикнул Филиппов.
— Не кричите, товарищ Филиппов, — сказал Ларин, — он не от страха вздыхает. Я вижу — это привычка. Привычка у вас, товарищ Афанасьев?
— Привычка, — покорно ответил Афанасьев.
— А чего бояться? — сказал другой боец, с лицом, заросшим черной щетиной, и поэтому выглядевший особенно измученным. — Сразу не забоялись, теперь нечего расстраиваться.
— У тебя автомат, Чурин? — спросил Ларин бойца с измученным лицом.
— Автомат, товарищ капитан.
— Так что же вы все трое — автоматчики — здесь собрались? Пошли, Чурин. Была у нас круговая оборона и останется круговой. И вы, сержант, тоже идите за мной.
— Видите, что здесь делается, — говорил Ларин, продолжая путь по траншее уже с Чуриным и Филипповым. — Сто метров прошли, и ни одного живого человека. Это неправильно. Это непорядок.
Они шли по траншее, стараясь не задеть убитых. Ларин показал Чурину и Филиппову их места.
— Товарищ капитан, — окликнул Ларина чей-то голос.
— А, Буклан! — сказал Ларин. — А я думал… — он не закончил фразу.
— Нет, не убитый… Сплю я, — сказал Буклан.
Ларин удивился:
— Спишь?
— Да вы не беспокойтесь, товарищ капитан. Я как сплю? Я сплю и все слышу. Ежели я долго не сплю, у меня в ушах звенит.
— Звона у нас больше чем надо, — сказал Ларин угрюмо.
— Ну, этого-то… — И Буклан презрительно махнул рукой.
— Оружие у тебя какое?
— Автомат, товарищ капитан. Оружия хватает… — он показал на убитых.
Дальше траншея делала изгиб. На самом сгибе был установлен второй немецкий пулемет. Возле него — Ларин видел издали — трое людей. Он выругался и крикнул:
— Приказано было рассредоточиться!
Один из них обернулся — Ларин увидел нашивки сержанта.
— Сержант Трофимов, бойцы Волошин и Ильюшин заняты операцией, товарищ капитан. Закончим и рассредоточимся.
Сейчас только Ларин заметил в руках сержанта большую деревянную иглу со вдетой в ушко суровой ниткой.
— Рану открытой нельзя оставлять, — наставительно сказал Трофимов, когда Ларин подошел к нему. Рядом с сержантом, вытянув руку, сидел боец. Рука у бойца была разрезана осколком, как ножом. Сержант сшивал края кожи.
— А у тебя что? — спросил Ларин второго бойца, юношу лет семнадцати.
— Пустяки у него, товарищ капитан, — сказал Трофимов. — Чуть голову задело.
— Легонько, — тихо подтвердил молоденький боец.
Пройдя метров пятьдесят, Ларин обнаружил еще одного раненого. Это был Сарманов, тоже из взвода
