желтое неяркое солнце, похожее на антоновское яблоко, и снова исчезало в мокрой сетке. Ларин подумал, что сейчас новый командир полка пожмет всем руки и скажет что-нибудь об их будущей совместной работе, — все то, что обычно в таких случаях говорится. Но Макеев, видимо, был не склонен к разговорам.
— Займемся нашими делами? — спросил он Невадзе и, козырнув офицерам, снова ушел в штабной домик.
У входа в дивизион, возле арки с надписью «Добро пожаловать!», Ларина встретил ординарец. Лицо его было встревожено.
— Товарищ капитан, гости у нас… Елизавета Ивановна приехала…
Ларин помчался к своей землянке. Увидев Елизавету Ивановну, обнял ее и долго не отпускал, не решаясь взглянуть ей в глаза.
— Вы, наверное, устали, Елизавета Ивановна? — спросил наконец Ларин. — Сейчас мы вам все устроим.
— Нет, Павлик, отдыхать я буду у себя дома.
— Как? Сегодня же в Ленинград?
— Дома, но не в Ленинграде. Дом мой теперь здесь.
— Здесь? — переспросил Ларин. — Расскажите, пожалуйста, что вы надумали.
Елизавета Ивановна рассказала, что обратилась к командиру дивизии с просьбой зачислить ее в полк. Получила ответ. Вот он. Там такие хорошие, верные слова. В общем, она зачислена медсестрой в санчасть полка. Из госпиталя ей очень хотелось уйти. Последняя неделя перед гибелью мужа была ужасной. Она вглядывалась в лица раненых и все искала среди них Батю и даже слышала его голос. Такое острое предчувствие беды… В один из этих ужасных дней она чуть не уронила раненого. Страх преследовал ее беспощадно. Она не могла больше видеть крови, сам воздух госпиталя был ей нестерпим…
— Но как же тогда вы у нас будете работать? — спросил Ларин.
— Нет, ничего, — сказала Елизавета Ивановна. — Сейчас я успокоилась. Да, да, не удивляйтесь. Больше я ничего не боюсь. Но в госпитале мне было нельзя больше оставаться. Я, как вспомню, что со мной делалось, работать не могу. А в полку мне всегда хорошо было. И здесь я никогда не боялась, что со мной что-нибудь случится. Ведь верно я говорю, правильно? — Она искала у Ларина подтверждения своих мыслей и тревожилась, что Ларин будет с ней спорить и придется заново пройти весь страдный путь сомнений, чтобы снова добраться до того, что ей кажется истиной.
— Конечно, это правильно, Елизавета Ивановна, — сказал Ларин.
— Вот только не пойму, как мне командиру полка представляться. Не скрывать же, что я… Да и фамилия моя Смоляр. Он, конечно, начнет Батю расхваливать, и все такое…
— Не думаю, — сказал Ларин.
— Нет? Почему вы, Павлик, так уверены?
— Я, правда, только один раз видел нового командира полка. Это…
— Он вам понравился? Ну что? Он лучше Бати?
— Нет, нет, — запротестовал Ларин так, словно провинился перед Елизаветой Ивановной.
— Если вы не хотите, Павлик, говорить то, что думаете, лучше вообще ничего не говорите.
— Хочу. Но я еще таких людей не видел. Вот командир полка (Ларин имел в виду Смоляра) был характера яркого. Он мне иной раз такое скажет, что все вокруг цветет, только бы до немцев дорваться. Теперь подполковник Макеев. Он свой характер сразу не откроет, потому что, потому что… он сам от себя его спрятал. Вот как! — фантазировал Ларин.
— Нет, Павлик, он вам понравился, — сказала Елизавета Ивановна и с грустью посмотрела на Ларина.
Вошел вестовой и передал Ларину несколько листков с густо напечатанным текстом.
— Из штаба полка, товарищ капитан.
— Хорошо, можете идти.
Взяв листок, Ларин прочел вслух:
«План занятия артиллерийского полка на ноябрь 1943 года. Занятие первое: артиллерийский полк в наступлении».
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ноябрь прошел так быстро, что Ларин, перевернув листок старого, третий год служившего календаря, покачал головой.
— Что же это? Неужели весь ноябрь отмахали?
— Удивляться нечему, — отвечал Макарьев. — За месяц ни на минуту не присели. Вот времени и не увидели. Хуже, чем в бою, — прибавил он, засмеявшись.
Был первый час ночи. С рассветом начинались большие учения дивизии, подводящие итог тому, что сделано за месяц. Полк уже вышел из Кириков и расположился на местах, отведенных командованием под район учений. За ночь Ларин и Макарьев должны были побывать на всех батареях.
У штаба дивизиона стоял ездовой, с трудом сдерживая замерзших лошадей. Обойти все батареи пешком за одну ночь им бы не успеть: грязи было по колено, да и стояли они не кучно.
Баян, гнедой жеребец, как только Ларин подошел, ткнулся ему мордой в грудь. Ларин дал лошади кусок сахару.
— Не одобряю, — сказал Макарьев, легко, без помощи вскочив на своего пегого Витязя. — Не одобряю. Зря балуешь лошадь, потом — да, можно, а сейчас ему надо работать.
Макарьев до войны служил в кавалерии, понимал в лошадях и любил их.
— Ты много о себе мнишь, — сказал Ларин, нащупывая стремя ногой. — Десять лет назад тебе доверяли чистить лошадей, а ты до сих пор мнишь о себе как о лихом наезднике. — Он засмеялся и тронул лошадь.
Макарьев не понял шутки.
— Нет, — сказал он, — я был парторгом эскадрона. Тогда парторги были освобожденные. Но я изучал конное дело. Ты не знаешь кавалеристов. Если только политика, в два счета засмеют.
«Засмеют и артиллеристы, да еще как», — подумал Ларин. Он вспомнил, как Макарьев впервые пришел в полк. Батя, любивший пошутить над «приписниками», спросил:
— Разницу между пушкой и гаубицей представляете?
— Разрешите доложить?
Батя кивнул головой, и Макарьев отвечал точно и по всем правилам устава.
— Ну, ну… молодец, — сказал Батя.
В тот же день Макарьев попросил у Ларина «Правила стрельбы», работал самостоятельно, делая записи в большой кожаной тетради. Через месяц (было это уже под Невской Дубровкой) попросил:
— Дайте задачу на сострел веера.
Ларин выбрал задачу полегче. Макарьев взглянул и, не поднимая глаз, сказал:
— Можно и посложнее.
Занимался Макарьев и огневой службой. На замечание Ларина, что отдых — вещь полезная, нельзя себя сна лишать, Макарьев отвечал:
— С коммунистов-то я спрашиваю, а себя пожалею?
Больше Ларин с ним об отдыхе не разговаривал.
Ночь была темная. Лошади шли не быстро. Проехало несколько машин, обдав Ларина и Макарьева холодной грязью.
— Из штаба фронта, — сказал Ларин. — Начальство…
Свернули на узкую тропочку и сразу же услышали окрик:
— Стой! Кто идет?
