В кварталах дальних и печальных

и матерщине ее обучая
ржут мои други, проснувшись давно.

Но в час пятнадцать начнется кино,
Двор опустеет, а дурочка Рая
станет на небо глядеть не моргая.

И почти сразу уходит на дно
памяти это подобие рая.
Синее небо от края до края.

1998

«Давай, стучи, моя машинка…»

Давай, стучи, моя машинка,
неси, старуха, всякий вздор,
о нашем прошлом без запинки,
не умокая, тараторь.

Колись давай, моя подруга,
тебе, пожалуй, сотня лет,
прошла через какие руки,
чей украшала кабинет?

Торговца, сыщика, чекиста?
Ведь очень даже может быть,
отнюдь не всё с тобою чисто
и страшных пятен не отмыть.

Покуда литеры стучали,
каретка сонная плыла,
в полупустом полуподвале
вершились темные дела.

Тень на стене чернее сажи
росла и уменьшалась вновь,
не перешагивая даже
через запекшуюся кровь.

И шла по мраморному маршу
под освещеньем в тыщу ватт
заплаканная секретарша,
ломая горький шоколад.

1998

«Вот здесь я жил давным-давно — смотрел…»

Вот здесь я жил давным-давно — смотрел кино, пинал
говно и, пьяный, выходил в окно. В окошко пьяный выходил,
буровил, матом говорил и нравился себе, и жил. Жил-был
и нравился себе с окурком «БАМа» на губе.
И очень мне не по себе, с тех пор, как превратился в дым,
А так же скрипом стал дверным, чекушкой, спрятанной за
томом Пастернака, нет, — не то.
Сиротством, жалостью, тоской, не музыкой, но музыкой,
звездой полночного окна отпавшей литерою «а», запавшей
клавишею «б»:
Оркестр играет на трубе — хоронят Петю, он дебил. Витюра
хмуро раскурил окурок, старый ловелас, стоит и плачет
дядя Стас. И те, кого я сочинил, плюс эти, кто взаправду
жил, и этот двор, и этот дом летят на фоне голубом, летят
неведомо куда — красивые как никогда.

1998

«Трамвай гремел. Закат пылал…»

Трамвай гремел. Закат пылал.
Вдруг заметался
Серега, дальше побежал,
а мент остался.

Ребята пояснили мне:
Сереге будет