В кварталах дальних и печальных

весьма вольготно на тюрьме —
не те, кто судят

страшны, а те, кто осужден.
Почти что к лику
святых причислен будет он.
Мента — на пику!

Я ничего не понимал,
но брал на веру,
с земли окурки поднимал
и шел по скверу.

И всё. Поэзии — привет.
Таким зигзагом,
кроме меня, писали Фет
да с Пастернаком.

1998

Беженцы

В парке отдыха, в парке
за деревьями светел закат.
Сестры «больно» и «жалко».
Это — вырвать из рук норовят[57]

кока-колу с хот-догом,
чипсы с гамбургером. Итак,
все мы ходим под Богом,
кто вразвалочку, кто кое-как

шкандыбает. Подайте,
поднесите ладони к губам.
Вот за то и подайте,
что они не подали бы вам.

Тихо, только губами,
сильно путаясь, «Refugee blues»
повторяю. С годами
я добрей, ибо смерти боюсь.

Повторяю: добрее
я с годами и смерти боюсь.
Я пройду по аллее
до конца, а потом оглянусь.

Пусть осины, березы,
это небо и этот закат
расплывутся сквозь слезы,
и уже не сплывутся назад.

1998

«Я улыбнусь, махну рукой…»

Я улыбнусь, махну рукой,
подобно Юрию Гагарину,
Какое чудо мне подарено,
а к чуду — ключик золотой.

Винты свистят, мотор ревет,
я выхожу на взлет задворками.
Убойными тремя семерками
заряжен чудо-пулемет.

Я в штопор, словно идиот,
вхожу, но выхожу из штопора,
крыло пробитое заштопаю,
пускаюсь заново в полет.

В невероятный черный день,
я буду сбит огромным ангелом,
и, полыхнув зеленым факелом,
я рухну в синюю сирень.

В малюсенький, священный двор,