В кварталах дальних и печальных

о том, как я люблю Россию.

Роман Тягунов[18]

Как некий — скажем — гойевский урод
красавице в любви признаться, рот
закрыв рукой, не может, только пот

лоб леденит, до дрожи рук и ног
я это чувство выразить не мог, —
ведь был тогда с тобою рядом Бог.

Теперь, припав к мертвеющей траве,
ладонь прижав к лохматой голове,
о страшном нашем думаю родстве.

И говорю: люблю тебя, да-да,
до самых слез, и нет уже стыда,
что некрасив, ведь ты идешь туда,

где боль и мрак, где илистое дно,
где взор с осадком, словно то вино…
Иль я иду, а впрочем — все одно.

1995, март

«В черной арке под музыку инвалида…»

В черной арке под музыку инвалида —
приблизительно сравнимого с кентавром —
танцевала босоногая обида.
Кинем грошик да оставим стеклотару.
Сколько песен написал нам Исаковский,
сколько жизней эти песни поломали.
Но играет, задыхаясь папироской,
так влюбленно — поднимали, врачевали.

Отойдем же, ведь негоже в судьи лезть нам, —
верно, мы с тобой о жизни знаем мало.
Дай, Господь, нам не создать стихов и песен,
чтоб под песни эти ноги отрывало.
Допивай скорей, мой ангел, кока-колу,
в арке холодно, и запах — что в трактире.
Слишком жалобно — а я как будто голый,
как во сне кошмарном, нет — как в страшном мире.

1995, март

«Скрипач — с руками белоснежными…»

Скрипач — с руками белоснежными,
когда расселись птицы страшные
на проводах, сыграл нам нежную
музы ку — только нас не спрашивал.
В каком-то сквере, в шляпе фетровой —
широкополой, с черной ниточкой.
Все что-то капало — от ветра ли —
с его ресницы, по привычке ли?

Пытались хлопать, но — туманные —
от сердца рук не оторвали мы.
Разбитые — мы стали — странные,
а листья в сквере стали алыми.
Ах, если б звуки нас не тронули,
мы б — скрипачу — бумажки сунули.
— Едино — ноты ли, вороны ли, —
он повторял, — когда вы умерли.

1995, апрель

Первое мая

Детство золотое, праздник Первомай —
только это помни и не забывай…
Потому что в школу нынче не идем.