В кварталах дальних и печальных

Маленький, маленький, маленький, ма… —
в ватный рукав выдыхает зима:

Аленький галстук на тоненькой ше…
греет ли, мальчик, тепло ли душе?»

4.

Всё, что я понял, я понял тогда —
нет никого, ничего, никогда.

Где бы я ни был — на черном ветру
в черном снегу — упаду и умру.

Будет завод надо мною гудеть.
Будет звезда надо мною гореть.

Ржавая, в чёрных прожилках, звезда.
И — никого. Ничего. Никогда.

1995

От самого сердца

Заозерский прииск. Вся власть — один
презапойный мусор. Зовут Махмуд.
По количеству на лице морщин
от детей мужчин отличаешь тут.
Назови кого-нибудь днем «кретин» —
промолчит. А ночью тебя убьют.

А обилие поселковых шлюх?
«Молодой, молоденький. О, чего
покажу». «Мужик-то ее опух —
с тестем что-то выпили, и того».
Мне товарищ так говорит: «Я двух
сразу ух». Ну как не понять его?

Опуститься, что ли? Забыть совсем
обо всем? Кто я вообще таков?
Сочинитель мелких своих проблем,
бесполезный деятель тихих слов.
«Я — писатель». Смотрит, как будто: съем,
а потом хохочет. Какой улов.

Ах, скорей уехать бы, черт возьми.
Одиссея помните? Ах, домой.
Сутки ехать. Смех. По любой грязи.
Чепуха. Толкай «шестьдесят шестой»[20].
Не бестактность это, но с чем в связи,
уезжая — нет — не махну рукой?

1995, август, п. Кытлым[21]

«Фонтанчик не работает — увы!..»

Фонтанчик не работает — увы! —
уж осень, но по-прежнему тепло,
В сухую чашу каменные львы
глядят печально — битое стекло,
газеты, чьи-то грязные бинты,
окурочки, обертки от конфет,
нагая кукла, старые листы,
да стоит ли — чего там только нет.

Глядят уныло девять милых морд
клыкастых, дорогих лохматых грив.
Десятым я сажусь на этот борт —
наверное, заплакал бы, но ни в
одном глазу, — а ветер теребит,
как будто нищий, что-то из рванья.
Так и сидим — довольно скверный вид,
скажу я вам, мой ангел, — львы да я.

1995, август