В кварталах дальних и печальных

По чернильной глади я
проведу ладошкой.
Новая Голландия,
как тебя немножко.

Ну к гребёной матери
прозябать в отчизне —
я на белом катере
уплыву по жизни.

Ветер как от веера —
чем дыханье, тише.
«Уличка» Вермеера —
облака и крыши —

в золоченой раме.
Краха что-то вроде, не
умереть на Родине,
в милом Амстердаме.

1996

«Носик гоголевский твой…»

Носик гоголевский твой,
Жанна, ручки, Жанна, ножки…
В нашем скверике листвой
все засыпаны дорожки —
я брожу по ним один,
ведь тебя со мною нету.
Так дотянем до седин,
Жанна, Жанночка, Жанетта —
говорю почти как Пруст,
только не пишу романы,
потому что мир мой пуст
без тебя, мой ангел Жанна.
Тяжела моя печаль,
ты ж прелестна и желанна…
Жанна, Жанна, как мне жаль,
как мне больно, Жанна, Жанна.

1996

«Под огромною звездою…»

Под огромною звездою
сердце — под Рождество
с каждой тварью земною
ощущает родство.

С этим официантом,
что спешить показать
перстенек с бриллиантом,
не спеша подливать.

С этой дамой у стойки,
от которой готов
унаследовать стойкий
горький привкус духов.

И блуждая по скверам
с пузырем коньяка,
с этим милицанером
из чужого стиха.

1996

«С десяток проглядев, наверное…»

С десяток проглядев, наверное,
снов вновь и вновь перенеся
такое мрачное и скверное, —
но, лучше, видимо, нельзя.
Одна улыбочка беспечная,
с ней и дотянем до седин.