— Я так не думаю.
— Да ладно.
— Кэт, не забудь, я за правых.
— Да, ты постоянно твердишь об этом. Как я тебя вообще выносила?
— А ты была за левых?
— Разумеется, — отвечает она. — Но неужели ты ничего получше, чем Берлускони, не мог найти?
— А ты ничего получше этой газеты не могла найти?
— Что это значит?
— Ничего. Прошу, постарайся не принижать меня, если можно. У тебя это слишком хорошо получается.
— Я тебя не принижаю, — Кэтлин на время смолкает. — И что значит «это у меня хорошо получается»? Такие у тебя воспоминания обо мне?
— Не только.
— Прости, если я была такой.
— Рождественские подарки у нас просто шикарные, — Дарио меняет тему. — В этом Берлускони непревзойден: торроне из меда и нуги, шампанское, фуа-гра.
Да, именно за этим она и пришла: получить информацию о том, как живется людям Берлускони, этого придворного шута Европы, из первых рук. В крайнем случае, Дарио расскажет ей нечто занимательное, что можно будет пересказывать на вечеринках. А может, даже нечто такое, что сгодится для статьи. Никто не откажется сделать репортаж о том, как Берлускони в очередной раз выставил себя на посмешище. Но погоди, погоди — она еще с прошлой темой не покончила.
— Надеюсь, я с тобой не слишком ужасно обходилась.
— Не глупи.
— Просто мне кажется, что это вполне могло бы быть и так.
— Ты же знаешь, как сильно я тебя любил.
Кэтлин берет оливку, но есть не спешит.
— Довольно прямолинейно.
Он говорит:
— Ты была доброта. — Он как будто сказал неправильно, хотя на самом деле английский у него безупречный.
— Вот теперь я чувствую себя просто дерьмом, — и Кэтлин съедает оливку.
— Я не говорил, что ты не была дерьмом.
Она смеется.
— Будь осторожен, сейчас я, наверное, еще дерьмовее, чем тогда.
— Наверняка. Но ведь так и должно быть? Человек с возрастом становится дерьмовее. Например — ты будешь в шоке — но я тут был несколько неосмотрителен с одной женщиной.
— Правда?
— Я же всегда презирал тех, кто изменял.
— Я знаю. Помню.
— Но я не чувствовал себя виноватым. И жене ничего не рассказал. Я был просто раздражен, я злился на Руби. Это я про нее, она была той женщиной.
— У тебя случился роман с Руби Загой? — переспрашивает Кэтлин и корчит мину. — С этой старой девой, которая работает у нас корректором?
— Я с ней не спал. Всего лишь поцеловал.
— А это считается за роман?
— Не знаю. Да это было просто смешно. Это произошло, когда мы пошли в бар. Честно говоря, вечер был скучным. Мы поспорили из-за какой-то мелочи, не помню, какой именно. Она обиделась. Я расплатился, пошел на улицу и стал ее ждать. Она вышла вся в слезах. Я попытался ее успокоить и — совершенно не понимаю почему — получилось так, что я ее поцеловал. Какое-то время мы целовались на этой улочке в Трастевере, неподалеку от ее дома. Я помню, что там пахло мусором. — Дарио смущенно ерзает на стуле. — Так вот, этим все и закончилось. Больше мы не общались. А через несколько недель она начала мне названивать. Как я уже сказал, звонит и молчит, вообще ничего не говорит. И это меня уже всерьез беспокоит. Намека она не понимает.
— Ну и ну, — отвечает Кэтлин.
— М-м, — мычит Дарио.
— Я такого и предположить не могла! — Она издает сухой смешок. — Руби Зага!
— Мне жутко неприятно тебе в этом признаваться. Но у меня нет с ней других общих знакомых.
— Что я могу сказать? Смени номер.
— Не могу. Я дал ей номер рабочего мобильного, его я даю журналистам. Если я его сменю, никто не сможет со мной связаться. А ведь быть на связи — суть моей работы.
— С тех пор как я вернулась в Рим, я с Руби и десятком слов не перекинулась. Я попробую поговорить с ней, хотя это будет выглядеть крайне странно, — предлагает Кэтлин. — Но теперь я не могу не думать, не делал ли ты чего подобного, когда мы были вместе.
— Разумеется, нет. Мы тогда друг другу не врали.
— Я тебе врала — я же скрывала, что пыталась устроиться на работу в Вашингтоне. Ты не знал, что я собираюсь уезжать.
— Да, верно.
— Прости, — говорит она.
— Забудь. Уже слишком много времени прошло.
Они сидят и едят оливки.
У Кэтлин на лице появляется хитрое выражение.
— Слушай, — начинает она, — как насчет необычного предложения?
— Не знаю. Что ты задумала?
— Ну, — говорит она, — может, ты расскажешь всю правду про меня, что ты обо мне думал? С самого начала — какой ты видел меня тогда. А я расскажу про тебя.
— Зачем это?
— Чтобы узнать то, чего мы не могли сказать друг другу, пока были вместе. Неужели тебе не любопытно?
— Да как-то страшновато.
— А мне любопытно, — подзадоривает его Кэтлин. — Я хочу лучше понимать себя. Или, да храни меня бог, самосовершенствоваться. К тому же я тебе доверяю. Твоему мнению. Ты умный.
— Ты с этим своим умом!
— Что я с умом?
— Ты только об этом и думаешь, кто кого умнее. И себя со всеми сравниваешь.
— Это не так.
— Если ты займешь оборонительную позицию, у нас не получится честного обмена мнениями.
— Если я пообещаю этого не делать, ты согласишься?
— А тебе не кажется, что это глупо? Так друг друга анализировать? Выяснять, хороши мы в постели или нет, это уже слишком. Как-то пошло, нет?
— Вот поэтому ты и ушел из журналистики, а я осталась: я между интересным и пошлым разницы не вижу. Да ладно, давай! Повеселимся. Будь безжалостен. Говори что угодно.
Он ерзает на стуле, потом кивает:
— Ладно, если ты так хочешь.
Кэтлин радостно хлопает себя по бедрам.
— Я всегда надеялась, что мне представится такая возможность. Давай я закажу еще по одной, пока готовлюсь к твоей безжалостной критике. — Ожидая, когда им принесут еще по бокалу совиньона, Кэтлин звонит Мензису и предупреждает, что в ближайшие пятнадцать минут ее на связи не будет. И отключает «блэкберри».
