— С нашей работой времени на расшаркивания, к сожалению, нет.
— Не может такого быть. — Через некоторое время она добавляет: — Знаешь, иногда я думаю, что мне, возможно, подошла бы работа журналиста. Как говорят, теперь уже в следующей жизни, да?
— А вы когда-нибудь пытались?
— Не смеши.
— Вы могли бы попробовать.
— Я старалась увлечь этим Дарио, но ему газеты оказались не по душе.
— Я знаю, мы же стажировались вместе.
— Как бы я жила, если бы была такой же решительной, как ты? — Она поспешно бросает взгляд на Кэтлин, а потом отводит его в сторону. — Я уже старая. Мне пятьдесят восемь. Ведь к этому возрасту человек достигает пика своей карьеры?
— Возможно.
— Мы с тобой похожи, — говорит Орнелла. — Не пугайся ты так. В чем-то мы очень разные. Но в чем-то… — она делает паузу. Она пришла в редакцию якобы за утерянным номером газеты, ну и заодно восстановить отношения со старой знакомой. Но теперь Орнелла ловит себя на совершенно другом желании: ей хочется что-то сказать. Поговорить, может быть даже, в чем-то признаться. Рассказать Кэтлин о завтрашнем дне, в котором она сыграла определенную роль. — Ты вообще помнишь моего мужа?
— Конечно. Я очень расстроилась, когда узнала, что его не стало…
— Он был ужасно красив, правда? — перебивает Орнелла.
— Да.
— К тому же, представь себе, он был бароном, хотя не пользовался своим титулом. Помню, когда мы с ним познакомились, Козимо был таким видным мужчиной! Я и сама тогда была довольно хорошенькой юной особой — если не веришь, можешь посмотреть мои старые фотографии.
— Вы были известной красоткой.
— Да, — отвечает Орнелла, словно впервые об этом услышала.
— Мне пора возвращаться, — сообщает Кэтлин, увидев сообщение на экране «блэкберри». — Я не взяла куртку.
— Сейчас, еще минуту. — Она берет Кэтлин за рукав рубашки и ведет через перекресток на Пьяцца- Сант-Андреа-делла-Валле, не обращая внимания на красный свет и уворачиваясь от гудящих машин. — Так ты помнишь, как Козимо забрали в больницу в девяносто четвертом?
— Конечно, для всех это был такой шок.
— Ну, не то чтобы шок. Проблемы начались раньше. Я отвезла его туда спустя несколько недель.
— Я не знала.
— Да, — продолжает Орнелла, — началось, наверное, с того, что он в самый последний момент отказался ехать отдыхать. Я сделала вид, что так даже лучше, что мы отлично проведем время и в городе. Но он просто взбесился. Уж не знаю почему. Ну, то есть он выпивал, это, наверное, сыграло свою роль. И он толкнул меня в холодильник! — Орнелла смеется. — Дверца была открыта, я хотела достать кувшин с водой и налетела прямо на полки. Так странно, а он все толкал и толкал, словно хотел запихнуть меня внутрь. Я там посшибала все, что можно. Разбилась банка каперсов. Я подумала, что вот, теперь у нас битое стекло в холодильнике. Уборщица ни за что не уберет его до конца, и кто-нибудь случайно проглотит осколок. Так глупо было думать об этом. Так вот, а потом он просто ушел. Я до ужаса перепугалась, что кто-нибудь об этом узнает. Но поскольку мы в то время должны были уехать отдыхать, никто ничего не заметил, а я все это время просидела дома. Так что у меня было полно времени, чтобы убраться в холодильнике.
— Ужасная история. Вы меня так расстроили, — говорит Кэтлин, остановившись на тротуаре. — И меня поражает, что вы можете вот так рассказывать о Козимо. Но прошу, не поймите меня превратно: какова цель вашего визита? Хотя вы могли зайти и просто так. Мне уже пора возвращаться.
— Правомерный вопрос. Обычно я личные дела обсуждаю только с Мартой, уборщицей.
Кэтлин смеется.
— Что тут смешного?
Она снова берет Кэтлин за рукав и куда-то ее тащит, все дальше от редакции. Чтобы подольше поговорить, Орнелла готова дотащить ее до Пьяцца Венеция.
— Пока Козимо отсутствовал, — продолжает она, — мне звонили из банка, спросили, я ли в последнее время снимала деньги со счета. Назвали поразительные суммы — тебе лучше даже не знать. Я до сих пор не могу понять, как он умудрился так много потратить за такой короткий срок. Потом позвонили из полиции: мужчина за шестьдесят арестован за хранение кокаина. Я приехала за ним, он болтал без умолку. Постоянно упоминал какую-то женщину из Австралии. Он познакомился с ней, когда пропадал, и настаивал, что мы должны ездить по городу и искать ее. Еще у него был отколот кусок зуба: он с кем-то подрался, уж не знаю, сможешь ли ты себе такое представить. Кое-как мне удалось довезти его до дома. А он все не смолкал. Ему хотелось праздновать. «Что именно?» — спросила я. Козимо налил полный стакан коньяка и заставил меня его выпить. Еще ему хотелось заняться любовью. А мне нет. Но пришлось.
Она тащит Кэтлин через трамвайные пути на Ларго-Арджентина на пешеходный островок безопасности у античных руин.
— Потом он разозлился, — рассказывает Орнелла. — Говорил, что я мешаю ему делать карьеру. Я пыталась вникнуть, понять его. Он таскал меня за собой по квартире и орал. Он планировал открыть студию живописи и трахать девчонок — и он сказал это мне, своей жене. Козимо схватил меня за лямку лифчика и резко дернул, она порвалась. Я старалась смотреть ему в глаза. Когда это удавалось, я замечала, что взгляд у него совершенно отсутствующий — это чуть ли не самое ужасное, что я видела за всю свою жизнь. И в тот день, двадцать четвертого апреля девяносто четвертого года, муж попытался меня придушить. Помню, я думала, что умру. Он так долго стискивал мое горло, что я потеряла сознание.
— Когда я очнулась, он уже снова куда-то ушел. Мне казалось, что кадык у меня ввалился. Я брызнула на лицо водой, встала над раковиной и попыталась заплакать. Но дышать как следует не получалось, так что плач вышел странным — я все сглатывала и кашляла. А потом появился Козимо и стал надо мной смеяться.
— Я держалась за ручку кухонного шкафа, чтобы не упасть. Он сунулся ко мне, и я со всех сил ударила его дверцей по голове. Дверца затряслась; рука у меня загудела; Козимо упал. Он еле успел подставить руки и ударился лицом, разбил щеку, потекла кровь. Она капала прямо на пол. Я помню, как он ткнул пальцем в лужу.
— Господи, какой ужас, — вставляет Кэтлин. — Я ничего этого не знала. Я лишь помню, что Козимо забрали в психиатрическое отделение. Но Дарио сказал, что у него депрессия.
— Депрессия тоже была. Но потом. — Орнелла отпускает рукав Кэтлин, ее потребность исповедаться внезапно рассеивается, уступая место нахлынувшему чувству вины. — Только не рассказывай этого Дарио, — просит она. — Если увидишь его, ничего не говори. Он таких подробностей не знает.
Они поворачивают обратно к редакции.
— Вообще-то, — вспоминает Кэтлин, — в ту ночь я заметила кровь на полу у вас в кухне. Мы с Дарио были там после того, как вы отвезли Козимо в больницу. Мы впустили вашу горничную. Как ее звали? Рина? Она не знала что делать. Она не хотела пачкать швабру кровью, думала, что вы рассердитесь, поэтому я вытерла кровь газетой.
— Знаю, — отвечает Орнелла, — мне как раз не хватает этого номера. Я хотела попросить его у тебя.
— Номер за девяносто четвертый год? Я теперь и не знаю, где его найти. Мы выбросили бумажные архивы несколько лет назад. Теперь у нас все только в цифровом формате.
— Не может быть.
Дальше они идут молча и наконец доходят до офиса.
— Вы помните, о чем мы в ту ночь разговаривали в больнице? — спрашивает Кэтлин. — Я сказала, что подумываю вернуться в Вашингтон, но пока не решила. А вы ответили, что я должна лететь. Согласиться на эту работу, бросить Дарио, уехать из Рима.
— Ничего подобного я не говорила.
— Говорили.
Во вторник утром Марта стучит четыре раза и ждет. У нее есть ключи, так что она входит сама.
