Правда, я содрал себе до крови скулы, едва не выбил правый глаз, но научился. Мальчишки смеялись надо мной, били меня, но я не обращал на них внимания и чувствовал себя героем.
Однажды, когда я (четырнадцати лет) писал своё первое стихотворение, у меня было такое идиотское лицо, что бабушка, проходя мимо меня, сказала: «Брось писать стихи, не то сойдёшь с ума».
Я испугался и бросил писать стихи.
Но когда началась империалистическая война, лавина патриотических виршей в тогдашних журналах захватила и закружила меня.
Я окончательно решил стать поэтом.
В какой-то книжке я прочитал: «Какой же он поэт, ведь у него нет ещё и сорока стихотворений!» И я подумал, что когда у меня будет «сорок стихотворений», я стану настоящим поэтом.
Вообще люди в определённом возрасте начинают писать стихи, когда влюбляются, я же начал писать стихи на религиозной почве.
Есенин находился под большим влиянием своего религиозного деда, а я — своей религиозной бабуси.
Вообще я хотел стать монахом.
Вот моё первое стихотворение (я начал писать по-русски, потому что учился в русской школе и читал очень много русских книжек):
Я ж хотел быть святым, как «Иоан Кронштадтский», произведениями которого я, между прочим, увлекался и потому не любил читать Толстого.
А вот про войну:
Когда я писал стихи, то думал, что они гениальные и каждое стихотворение стоит десять тысяч рублей…
А это про коллективное творчество. И снова о ярмарке и балагане. Бродячие артисты всегда пели в балагане:
А у нас, если кто напьётся, хлопцы говорили: «Что?! Нагазовался?»
На нашем содовом заводе работать приходилось в хлоре: там очень тяжело, и рабочий мог выдержать всего два часа — после этого его почти без чувств за ноги вытаскивали на воздух.
От этого и пошло (про пьяных): «нагазовался».
Тогда я и сочинил, собственно, переработал «Живо, живо подай пару пива!»: «Живо, сразу! Подай пару-газу, подай поскорей, чтоб было веселей». И все стали петь.
Когда же я говорил хлопцам, что это придумал я, — они не верили мне и даже били меня, считая, что это их: «созданное тобою уже не принадлежит тебе».
Я очень любил читать про сыщиков: Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлока Холмса, Пата Конера, Этель Кинг, Арсена Люпена и т. д.
Вообще я очень любил читать о приключениях и совсем не любил поэзии. Когда шло описание природы, я переворачивал эти страницы и читал дальше: меня интересовало развитие действия — «что дальше…».
XXIX
Ещё когда я работал учеником в маркшейдерском бюро нашего завода, я никак не мог даже во время работы не грезить о своей любви к Дусе. Она так и стояла всегда перед моими глазами. Гипноз любви!
Однажды я так размечтался, представляя лицо моей первой любимой, что, забыв обо всём на свете, дунул на волосинку, чтобы дыханием сдуть её с рейсфедера, который я держал над раскрытым планом выработок шахты, готовясь перенести его на кальку.
И — о ужас — я сдул не только волосинку, но и тушь, черно и густо забрызгавшую план.
Наш начальник, Розвал, покраснел, как петушиный гребень, и заорал на меня: «Болван!»
Я спокойно подошёл к вешалке, снял свой пиджак и, одеваясь, сказал:
— Я сюда пришёл не для того, чтобы мной помыкали.
И пошёл за расчётом.
Товарищи говорили мне, что скоро мобилизация моего года и меня возьмут на войну, но я не слушал их.
Управляющий заводом Вульфиус хорошо ко мне относился, он позвал меня к себе.
— Что же вы, Володя, как изнеженная девица. Я позвонил Розвалу, и он перед вами извинится. Идите наверх.
Розвал с улыбкой посмотрел на меня:
— Ну что, Володя, давайте помиримся.
— Давайте.
Но я не зарабатывал себе даже на башмаки и вместо того, чтоб помогать матери, сидел у неё на шее.
Я взял отпуск и поехал в ту школу, где раньше учился.
У правляющий Григорий Павлович Фиалковский сказал, что меня могут принять только в первый класс и надо сдать конкурсные экзамены. Я же в числе самых лучших учеников перешёл во второй класс, и вот — экзамен.
Выхода не было, и я согласился.
Экзамены я выдержал, но на медицинской комиссии у меня нашли анемию, и я должен был ехать домой.
Я решил идти на войну добровольцем. Мать меня благословила, товарищ дал денег на дорогу к военному начальнику.
На одной станции я встретил школьного товарища Жоржа Науменко, и он посоветовал мне обратиться к железнодорожному лекарю. Может, у меня нет анемии, и тогда меня примут в школу.
Со свидетельством, что у меня нет анемии, я приехал в школу.
Управляющий глянул на меня.
— Сколько заплатили?
Я ничего не сказал.
