Руины, и раны, и счастье, счастье, счастье…
Оно перевешивало всё, ему подчинены были и наши сердца, и сердца бледных, изнурённых братьев и сестёр, которые выходили к нам из пещер тьмы, навстречу солнцу и счастью, счастью, счастью…
Конечно, боль неисчислимых ран и утрат ещё застилала сияние радости в глазах спасённых пеленой муки, как ночь, которая отступала перед багряными стягами рассвета…
Моя личная радость, радость перемен и победы, растворилась в общей радости, и казалось, сердце не выдержит счастья, которое потоками заливало его, которое летело в него из миллионов таких же опьянённых счастьем сердец…
Но враг сделал последнюю попытку вернуть Киев. Он захватил Житомир, и мы уже слышали глухой и зловещий рокот канонады, которая медленно, но неотвратимо приближалась к нам.
Митинг не состоялся, и нас перебросили на левый берег Днепра.
И снова мчался поезд, и его искали фашистские самолёты, но никак не могли найти.
Врага отогнали.
Но правительство и ЦК были ещё в Харькове.
Когда же врага отогнали ещё дальше, снова засияли перед нами Лавра и колонны здания ЦК над Днепром, снова родные улицы, чёрные руины Крещатика, ветер в искорёженном взрывами железе и, словно глаза мертвецов, пустые окна разорённых гнёзд, откуда до войны доносилась музыка и смех счастливой жизни, которая ещё не знала смертельной тревоги, не слышала прерывистого рёва фашистских моторов над золотыми головками детей…
LXIV
Там, на западе, ещё грохочет битва гигантов — правда, фашистский гигант, удирая от нас, становился всё меньше и меньше, пока не превратился в гнома под беспощадными ударами меча Красного богатыря… Но враг ещё сопротивлялся, пытаясь сделать вид, что он не гном, а всё тот же бронированный гигант, который топтал наши поля и сердца своими сапогами, залитыми кровью и мозгами расстрелянных.
Теперь многомиллионный мститель шёл по его полям с востока и с запада, с двух сторон били фашистского зверя…
А тут, на освобождённой земле нашей общей Матери, всемогущий труд стал залечивать страшные раны…
И руин становилось всё меньше, они таяли, будто снег на солнце…
Битва за хлеб кипела на полях Отчизны…
Ну да это всё известно вам, дорогие читатели…
А где же, вы скажете, Третья Рота?
А Третья Рота в моём сердце, как море в капле его воды.
И о Третьей Роте ещё будет разговор.
LXI
Переполненный счастьем победы и радостью возвращения на Украину, я в 1944 году написал стихотворение «Любите Украину», которое студенты просили по нескольку раз читать им на литвечерах.
Поэт Олекса Новицкий напечатал «Любите Украину» в «Киевской правде», а Леонид Новиченко, как редактор, перепечатал его в нашей «Литературной газете».
Это стихотворение я написал на основе таких фактов…
Ещё в Башкирии, в Уфе, когда Украину распинали кровавые оккупанты, одна особа сказала мне и Юре Кобылецкому:
— Как я соскучилась по украинскому салу!
Кобылецкий:
— А по украинскому народу вы не соскучились?
И в Москве тоже подобная особа сказала, когда мы с ней и с молодым прозаиком с Западной Украины Ткачуком шли по улице Горького:
— Для меня Родина — там, где мне хорошо.
Ткачук сказал:
— Свинская философия.
И ещё Валентин Бычко пожаловался мне, что на днях по совету товарища Мануильского из одного номера газеты «Звезда» сняли шапку с такими словами:
И ещё:
Я не буду называть авторов этих слов…
В ответ на это и на то, что было перед этим, я написал «Любите Украину».
LXVI
Я часто ходил и хожу мимо Софийского собора, золотой звон которого ещё недавно звучал над Киевом вместе со звоном Лавры (колокола…), воспетый в прекрасных стихах молодым Тычиной, и вспоминаю весёлого, со светлыми и сметливыми, как у сельских парубков, глазами Григория Косынку, жившего во флигеле соборного подворья со своей высокогрудой жёнушкой.
Я к ним частенько заходил, когда в 1925 году отдыхал в Дарнице.
Я так любил Григория, золотую и певучую жизнь которого оборвала пуля палача, и не фашистского откровенного палача, а палача, что коварно, кровавой гадюкой пролез в наши ряды, и сколько же прекрасных сердец смертельно покусал он жалами пуль!
