Сразу же после появления в «Правде» статьи «Об идеологических извращениях» меня вызвал первый секретарь ЦК КПУ т. Мельников.
Он сказал мне, что я «представитель рабочего класса в украинской поэзии», что «у нас нет ни тени сомнения по отношению к вам».
В результате разговора с ним я написал покаянное письмо, которое было напечатано в «Правде».
А ещё перед этим приехал корреспондент прогрессивной газеты украинцев в Канаде, чтобы проверить, существую ли я ещё на свете, потому что националистические канадские газеты писали, будто я арестован, и меня с этим корреспондентом сфотографировали в ВОКСе[86] .
Когда я приехал в Сталино, шла конференция молодёжи, на которой выступал секретарь Сталинского обкома КСМУ.
Он говорил о стихотворении «Любите Украину», о том, что под ним подписались бы Петлюра и Бандера.
Закончив речь, он сказал:
— А теперь слово имеет товарищ Сосюра!
Меня встретил электрический шквал аплодисментов…
Однажды грустный шёл я по Красноармейской возле Бессарабки. Улицу переходил юноша в городском костюме и с чемоданом в руках.
Наверное, студент.
Он подошёл ко мне и спросил:
— Вы — Владимир Сосюра?
— Я.
— Разрешите пожать вашу руку!..
Он пожал мне руку и, не сказав больше ни слова, быстро и взволнованно отошёл от меня.
Я так смутился своих радостных слёз, заливших мою душу, что даже забыл спросить, кто он такой.
Это пожала мне руку украинская молодёжь.
И только это удержало меня от сумасшествия или самоубийства, аплодисменты в Сталино и это рукопожатие…
Но сердце не выдержало, и у меня начались спазмы коронарных сосудов, а потом достигла своего апогея гипертония.
Однако это уже из области медицины, а не идеологии, и за это я прошу у вас извинения, дорогие мои читатели!..
Только медицина всё же связана с идеологией, вернее с идеологической борьбой и с любовью.
Сердце стало протестовать уже после ареста моей жены[87], которую вызвали в Министерство государственной безопасности по телефону, когда меня не было дома.
Да. Сердце не выдержало и стало подавать грозные сигналы.
Личные мучения не столь уж интересны, хотя трудно сказать, где у нас начинается личное и где кончается общественное. Насколько прекрасен наш социалистический строй, при котором «я» каждого из нас слито воедино в общее «мы».
Когда-то одна старая большевичка сказала мне:
— Переживайте всегда с народом. Если радость — она будет большей, а если горе — оно будет меньшим.
И в этом моё счастье, а может, и сила, что я ещё до совета старой большевички всегда переживал (и переживаю) с народом.
Я знал, что не у меня одного такое горе, тогда я ещё верил, что НКВД — меч диктатуры пролетариата и если Марию арестовали — значит, было за что.
Так говорила моя сознательность, а сердце кричало, и плакало, и билось о рёбра окровавленными крылами, как подстреленная птица.
И я страшно согнулся духовно, как поэт и как человек…
Это дало право С. К. сказать обо мне на поэтической секции: «Сосюра — уже смердящий труп».
Правда, товарищи, и даже Малышко (он иногда бывает хорошим), всыпали С. К. за меня.
А тот что-то бормотал, мол, сказал так для пользы литературы…
Но товарищи в переносном смысле сделали из С. К. «смердящий труп».
Это было ещё в эпоху «культа».
В Киев приехали русские писатели, и с ними — Назым Хикмет.
Это тоже было ещё при Сталине.
Хикмет попросил Малышко познакомить его со мной и при товарищах сказал мне:
— Я читал ваше стихотворение «Любите Украину» и никакого национализма в нём не нашёл.
После Сталина началось [оздоровление] литературной атмосферы.
Стало легче дышать и петь.
Но за несколько дней до разгрома Берии и его бандитов ночью звонок.
Звонил тот же, кто арестовывал жену:
— Зайдите в министерство. За вами приедет машина (с таким-то номером), вы садитесь в неё и приезжайте к нам.
Я вышел.
Машина с указанным номером уже ждала меня. В ней сидел один в чёрном. И я поехал с ним в Министерство безопасности.
Ещё до этого за мной ходила тень смерти. У неё были жёлтые штиблеты, светло-шоколадный костюм и бесцветное лицо налётчика.
В министерстве привёзший меня человек ввёл меня в один из кабинетов и исчез.
В кабинете находились двое в военной форме. Один стоял, а второй сидел за столом.
Я показал свой пропуск, и тот, что сидел за столом, взял его у меня и запер в ящике стола.
Ясно.
Мне сказали, чтобы я подождал.
Сижу, жду…
А они, эти двое, о чём-то оживлённо и весело говорят, кажется, о концерте, об игре артисток…
Мол, «жизнь уже летит мимо тебя, а ты, птичка, уже в клетке».
Долго я так ждал, а они не обращали на меня внимания, словно я — пустое место.
Очевидно, там, наверху, по прямому проводу просили согласия на мой арест одного человека, который простёр благовестную руку над моей головой и сказал:
— Сосюру не трогать!
И чёрная рука, уже подбиравшаяся к моему сердцу, чтобы сжать его смертельной хваткой своих острых, окровавленных когтей, скрылась во мраке…
Тогда был сделан такой шаг.
Входят двое в военной форме, рангом повыше тех, что подвергли меня «психологической пытке», и один из них сказал:
— Владимир Николаевич! С вами хочет поговорить министр.
Мы поднялись выше.
Вошли в кабинет министра.
Это был Мешик, потом расстрелянный вместе с Берией и другими претендентами на кровавую власть над терроризированным народом. Они хотели навалить Гималаи трупов к тем, что уже навалили… но… не вышло!
Мешик, когда я поздоровался с ним, предложил мне сесть.
Я сел.
Он смотрит на меня и молчит.
Я тоже молчу.
