тете Лоли, что выпустить Галана на свободу было невозможно, а та дрожала, но спорила: так-то оно так, но расстреливать… И падре Момпо, весь небесный и прозрачный, на это ни гугу, надолго погружался в самосозерцание, прикрывал глаза, посмотришь — ну, святой человек, как он переживает и за себя, и за Висенте, один за всех. Висенте тоже погружался в самосозерцание.
Прошли годы (ох уж эти годы, чтоб им пусто было), и его самосозерцание нарушил шелест знамен и букетов где-то вдали, и он огляделся вокруг и увидел, что просто-напросто пришла Республика, и несколько светлых мазков неизбежно соединили это воспоминание с недавним расстрелом двух мятежных капитанов, и он видел Республику в ярких красках народной радости, как на детском рисунке. И в радостных, хотя и сдержанных надеждах своего отца, всегда умеренного либерала, настроенного весьма скептически (в присутствии тети Лоли сдержанность его возрастала: и все же лгать, чтобы утешить тетю Лоли, отец не станет). Республику видел он и в смятении всех святых тети Лоли, их тени мечутся по стенам и по потолку ее комнаты при дрожащем пугливом свете лампадок. Но больше всего запомнилось ему собственное неудержимое желание выбежать на улицу, по которой шли люди со знаменами.
6
Вис понемногу приближался к людям, среди которых были Бла и его друзья, когда на фоне стены с черными нишами увидел направлявшегося к нему слегка прихрамывающего незнакомца. До своих было еще порядочно. Он узнал их по парику (или по настоящей плеши) Бофаруля, который в тот день сиял плешью, ее было хорошо видно, потому что Бофаруль стоял на холмике свежевырытой земли. Вглядевшись, Вис узнал и остальных: Бла, Кандидо, Морено, как будто и Кандида, и еще несколько человек… Все глядели вниз. В могилу Муньоса Каюэласа?
И вдруг, скорей с раздражением, чем с изумлением, он увидел слегка прихрамывающего незнакомца. Тот шел ему навстречу по той же дорожке меж могил. Характерно покачивался, струйки пара вылетали при выдохе у него из ноздрей, он ковылял навстречу довольно резво. Вис сразу понял, что на сей раз незнакомец не пройдет стороной. Ощущая тревогу перед лицом чего-то нового и необычного, упрямо подступавшего к нему, Вис не знал, что ему делать.
В моей власти ограничиться просто наблюдением жизни, это совсем немало и не так легко.
Или, воспроизведя в воображении страшное лицо этой жизни, его тайны, попытаться уяснить себе, куда она нас ведет. И сообразно с этим действовать. Воспринимать эту проживаемую жизнь как тусклую расплывчатую картину, произведение искусства.
Да, он знал, что может выбирать между путем, который приведет его прямо к слегка прихрамывающему незнакомцу, и тогда, возможно, отступать будет некуда, и любым другим путем, например свернуть вот на эту Дорожку вправо, и тогда у меня будет шанс уйти от незнакомца.
Вот он ковыляет. Мне навстречу. Как быть?
То и дело налетали порывы ветра, резко, точно хлопало невидимое полотнище, и недвижный холодный воздух ощетинивался иголками, из ноздрей слегка прихрамывающего человека чаще вылетали струйки пара… впрочем, не так уж слегка, чем больше он спешит, тем больше вихляется, черт возьми, он чуть ли не бежит. В самом деле, незнакомец почти бежал, Вису казалось, что он слышит его учащенное дыхание, шум шагов, два шаркающих шага — наклон, снова два шаркающих шага — наклон, а как раз на том углу, где можно свернуть, сидит на могильной плите, четко выделяясь на светлом фоне, какая-то черная птица с блестящими перьями и то ли жадно, то ли яростно, то ли играючи клюет ледяной нарост на плите, лед сверкает на солнце: кто-то, может и ветер, опрокинул стеклянную вазу, которая не разбилась, но вода вытекла, и образовалась лужица. Еще пять-шесть шагов — и Вис, если свернет, отдалится, быть может навсегда, от слегка прихрамывающего незнакомца, но он все еще не решил, что делать, наверное потому, что ощущал безмерную свободу выбора. Тут он заметил, что слегка прихрамывающий незнакомец заспешил еще больше, прямо-таки бежит — наверное, хочет достичь боковой дорожки раньше меня и отрезать мне путь.
Вис резко остановился. И тогда, глядя на черную птицу, заметил у нее на шее зеленый воротничок вроде подсолнуха, птица тут же вспорхнула, испустив пронзительную трель, что-то вроде испуганного смеха.
— Простите меня, — сказал, останавливаясь перед ним, слегка прихрамывающий (по-прежнему) незнакомец, а Вис ошеломленно смотрел на него, испытывая только нечто вроде возмущения; прихрамывающий незнакомец протянул руку, Вис машинально ее пожал (во второй раз, и рука эта была слишком мягкой, он, конечно, не крестьянин), а незнакомец повторил: простите меня, но мне нужно с вами поговорить. И замолчал.
— Слушаю вас, — сказал Вис.
— О моем отце. Речь идет о моем отце.
— Да? — спросил Вис.
Но слегка прихрамывающий незнакомец молчал, должно быть от волнения, и Вису показалось, что он уже видел когда-то вблизи эти светлые, чуть раскосые глаза, и слегка прихрамывающий незнакомец сказал:
— У нас мало времени. Это трудно, но вы не бойтесь ничего. Мы с вами единомышленники. Простите меня. — Он вытащил платок, скомкал его и стал прикладывать ко лбу, к вискам, куда попало, ему так хотелось поскорей высказаться, что он не мог произнести ни слова.
— Успокойтесь, — сказал Вис и подумал, что не стоило этого говорить, а слегка прихрамывающий незнакомец наконец заговорил:
— Спросите кого угодно. Меня в городке знают все. Но никому не говорите, что я сказал вам о моем отце. Меня зовут… — и он назвал себя, вручив одновременно и визитную карточку. — Я… — и сказал, кто он, хотя это было написано на визитной карточке (конечно, он не был крестьянином), и он сказал: — Пожалуйста, захотите вы или нет встретиться с ним… Сначала я хотел рассказать вам историю моего отца только для вашей книга, но потом… ведь вы пишете книгу, верно?
— Книгу? Я? Послушайте, о чем вы говорите?
А слегка прихрамывающий незнакомец сказал:
— В провинции все сразу становится известно всем, тем более единомышленникам, и как только я увидел вас, я сказал себе: нет, нет, попрошу-ка я этого сеньора повидаться с моим отцом, спасти моего отца.
— Но послушайте, пожалуйста, — сопротивлялся Вис.
— Потому что я видел вас вчера вечером, — продолжал слегка прихрамывающий незнакомец. — В баре, во втором баре, где вы заказали бутылку хереса “Ла Ина”.
Вис поразился такой немыслимой смеси робости и дерзости, а его собеседник все прикладывал скомканный платок к лицу.
— И я сказал себе: ну как мне обратиться к этому сеньору. Я смотрел на вас и думал: допустим, кто-то представит меня вам, и дело с концом, кто-нибудь да представит, это не проблема, но, черт меня побери, ничего из этого не выйдет. Ведь никто из моих сограждан, ни одна живая душа, не знает настоящей правды. Пока что. Но все-таки, как только я вас увидел, я воспрянул духом, сам не знаю почему, и сказал себе: да я с ума сошел, — а потом: ничего, ничего, вот попрошу вас зайти к нам, и никто ничего не будет знать. Потому что у вас доброе лицо.
Вис покраснел как рак.
— Ну вот еще! У меня? Да я…
А слегка прихрамывающий незнакомец все так же тяжело дышал, но уже не так часто, и, когда одна нога уставала, переступал, как-то переваливаясь, на вид ему было сорок с чем-нибудь, пожалуй, даже под пятьдесят, и, хотя меховая куртка, сапоги и вельветовые брюки придавали ему вид сельского жителя, что-то неуловимое отличало его от остальных сограждан; внезапно он опустил взгляд и с каким-то отчаянием сказал:
— Вас зовет ваша супруга. Идите к ней. Я понимаю, что ничего у нас не получится. Извините меня. И пожалуйста — никому ни слова.
