Бофаруль сказал еще что-то, но Вис не разобрал, что именно: он отстал от них, держа под руку Бла. Снова уйдя в себя и глядя в землю, попытался собрать воедино и как-то упорядочить разрозненные сведения, полученные им за несколько часов, и понял, что Кандидо говорил искренне, что его, по всей вероятности, расстроило, что вновь возник неразрешимый вопрос, который он уже много лет задавал самому себе. Но сейчас Вису не терпелось рассказать Бла о слегка прихрамывающем незнакомце, так не терпелось, что Бла сказала:
— Ну, рассказывай.
— Как ты думаешь, кто-нибудь видел, что я говорил с ним?
— Мы все видели, а что?
— Он хочет, чтобы я встретился с его отцом. С его отцом, который, по-моему, от всех прячется…
— С того времени?..
— Ну да, примерно с тех пор, как кончилась война. Но это пока только мое предположение.
— Но при чем тут ты? Что ты можешь сделать?
— Он сам этого не знает. Уверен, что не знает. Ему сказали, что я собираюсь написать книгу — я все больше и больше страшусь этой перспективы. Можешь мне поверить, он сам не знает, что заставило его обратиться ко мне. Этот человек дошел до отчаяния, это ясно. Если только он не гениальный актер. Знаешь что, знаешь что?..
— Что? — устав ждать, спросила Бла.
— Не знаю. Но думаю, так оно и есть, тебе это кажется невероятным, мне тоже, и все равно… Не могу сказать, почему я так думаю, должно быть, он сказал что-нибудь, потом вспомню, соображу. Думаю, что речь идет о человеке, который скрылся, убежал в лес; возможно, он был ранен и вдогонку ему летели пули. Например, убежал тогда, когда их с позором проводили по улицам на расстрел.
— Вис, Вис… — недоверчиво произнесла Бла.
— Нет, ты послушай, послушай, — возмутился Вис. — Это не первый и не последний из невероятных, но действительных случаев. Мне известно по крайней мере два. Понимаешь — два. Хотя они произошли с правыми, это так. Потом расскажу. И наверняка с левыми бывало то же самое, но… Скажу только, что этим двоим удалось убежать и спрятаться в лесу, в то время как другие погибли. История одного из них была рассказана в печати, о другом я знаю от его родственника, которого ты тоже знаешь. Сейчас некогда, расскажу потом.
— Хорошо, хорошо, — сказала Бла, — я с тобой согласна. Но чего он хочет от тебя, на что надеется?
— Откуда мне знать? Отчаявшийся человек может вдруг… Если только он не ловкий актер, понимаешь?.. Но я не думаю. Нет. Может, из-за того, что я здесь проездом и скоро уеду, кто его знает, у него появилась какая-то надежда, и он не хочет упустить шанс. — Бла ничего на это не сказала, и Вис продолжал: — Дело в том, что я ему уже назначил встречу в гостинице сегодня вечером. Когда вернемся из Кастельяра.
— И ты пойдешь с ним к его отцу? — И, так как Вис молчал, Бла добавила: — Ты, конечно, понимаешь, что я пойду с тобой.
— Нет-нет. Если понадобится, ты сможешь помочь мне и оставаясь в гостинице. Позвонишь Бофарулю и Кандидо, если меня долго не будет, позвонишь в полицию. — И, видя, что остальные остановились и дожидаются их, Вис поспешил закончить: — Напомни мне насчет его визитной карточки. Там его телефон. Напомни.
Когда они подошли к остальным, Кандида указала на особняк, окруженный чугунной решеткой и довольно широкой дорожкой.
— Отсюда их выводили на расстрел. Из подвала. Отсюда вышел и мой брат.
На прутьях высокой ограды висела дощечка: “Движение автомобилей”. Здание, расположенное на некотором расстоянии от соседних домов, выглядело внушительным и элегантным (Вису потом подумается, не назвать ли его дворцом, вспомнив о резном карнизе и лепных украшениях на многочисленных балконах с плотно закрытыми светлыми дверьми, о довольно большом портике и о почтительном расстоянии, на котором стояли соседние дома). Неизвестно было, о каких автомобилях говорилось. Дома тянулись по пустынной старой улице, где время застаивалось, у многих дверей висели дверные молотки, глазки в дверях хранили воспоминание о тревожных взглядах. В памяти оживали звуки арпеджио, разыгрываемых на фортепьяно провинциальными барышнями. Все направились вверх по улице; в глубине боковой улочки, круто уходившей в гору, играли дети, голоса их звонко разносились в пронизанном солнцем воздухе, несомненно таком же холодном, как и здесь, на этой улице. И Виса охватила глубокая грусть. Внезапно. Он никогда здесь не бывал, но тосковал по чему-то своему, потерянному для него, останавливался, искал, и ему хотелось поскорей сесть в автобус, на самолет и лететь далеко-далеко, туда, где его нет; будь на этой улице оживленное движение и толпа, это спугнуло бы его видение, но нет, стояла сонная тишина, потому что было воскресенье и потому что таково было естественное состояние этой улицы, и Вис увидел перед собой, как в навязчивом сне, улицу, по которой одна за другой с грохотом проносятся машины, вот грузовик с открытым кузовом, обтянутым брезентом, и в нем — те, кого везут на расстрел, вот фургон, люди стоят на тротуарах, какая-то женщина надрывно выкрикивает раз, другой, третий имя своего мужа, Вис слышит это имя, но тут же забывает, а вокруг женщины — мертвые, они мертвы, но стоят на ногах, и она, поверь мне, знает, что ее муж услышал. И тут Кандида сказала: — Взгляните. Вон на том углу, где солнце. — И все стали смотреть, остановившись на безмолвной площади, образовавшейся там, где улица расширялась, и Кандида, указав на высокий старый дом, побеленный известью, в котором Вис усмотрел что-то монастырское, продолжала:
— Вот в этом доме находились мы, женщины. Заключенные. Сначала сидели здесь, потом нас отправили кого в Хаэн, кого по другим тюрьмам. Из того окна на втором этаже я смотрела на свою мать, она становилась напротив, чтобы я могла ее увидеть. Приходила сюда из нашей деревни каждый день и вставала вот здесь.
— Вы из Иснаторафа? — спросил Бофаруль.
— Да, — ответила Кандида. — Я ее видела, а она меня — нет. Она знала, что, если станет здесь, я ее увижу, в тюрьме попадались и добрые надзиратели, через них нам удавалось кое-что передать на волю, нашим родным. Она каждый день шагала в город и обратно, приходила и вставала вот тут, где солнце, чтобы я ее увидела.
Ж
Быть может, Экспосито ничего и не писал, но в литературе он чувствовал себя как рыба в воде, мог поговорить о чем угодно без всякого напряжения и очень толково. В известном смысле он был ее творением. Во всяком человеке есть частица литературного персонажа, Экспосито был литературным персонажем с частицей человека. Из живой скалы бьет родничок. О нет, на оранжерейный цветок он походил меньше, чем кто бы то ни было. В нем непостижимым образом сочетались невероятные черты: он с одинаковым увлечением предавался воспоминаниям, рассеянно листая поэтический альманах, и играл в футбол (и чудесно играл — невероятно!). Был он высок и сутуловат, худ, но, безусловно, силен, хотя его вялая манера держаться многих вводила в заблуждение. Глаза у него были голубые, спокойные, но взгляд их иногда мог становиться жестким, а пухлые чувственные губы могли складываться в презрительную гримасу. Девушки сходили с ума по нем, ненавидели, а он их неотразимо притягивал к себе и молча избегал, едва удостаивал словом, простите мою рассеянность, отвечал он какой-нибудь из них в ответ на ее вопрос и нелюбезно возвращался к чтению, холодный и далекий, а при встрече с одной или двумя из них или оказавшись в кругу девушек и юношей, такой же холодный и далекий, но приветливый, со вздохом или с улыбкой произносил, например, coito, ergo sum[40], или “когда два парня спят в одной постели, кто-то из них — тетка”, или “кто под деревом стоит, тот либо курит, либо…” — и снова уходил в свое одиночество, погружался в раздумье, и черты его лица смягчались. Из живой скалы бьет светлый родничок, а у Экспосито от дурного корня поднималось в душе желание пачкать свой образ вот такими грубыми мазками. Он по неделям не появлялся в коллеже, возвращался бледный, с кругами под
