— Давай.
На их лбах бусинками выступил пот.
— Как сегодня прошло в комитете?
— Нормально.
— И все же?
— У нас по-прежнему есть враги, Джек. Другие могут и забыть об этом, но мы не должны.
Пот стекал по их телам крошечными ручейками.
— Надеюсь, ты сейчас чист, Том.
Потому что если я вступлю в борьбу за кандидатуру от партии, мне понадобится помощь отовсюду. И если я попаду в Белый дом и у тебя не будет от меня секретов, ты возглавишь все Разведуправление.
— Ты меня знаешь, Джек.
Потомак серебрился под вечерним солнцем. Они вшестером сидели на верхней палубе приспособленного для жилья катера Митчелла, прихлебывали пиво «роллинг-рок» и закусывали бифштексами, а также крабами и омарами, купленными Митчем на рыбном рынке в дальнем конце пристани.
Никто из остальных гостей не работал в службах безопасности: двое были актерами, один — юристом, а один — дизайнером садов и парков, хотя все жили на катерах. Конечно, все они знали о военном прошлом Митчелла, все посмеивались над тем, что его перевернутая каска служит теперь цветочным горшком, а кокарда морской пехоты заняла место рядом с семенными фотографиями, но мало кто замечал над основной эмблемой маску для подводного плавания и парашютные «крылышки» и мало кто интересовался, что это значит. Хазлам, конечно, был исключением — но ему и спрашивать было не надо, поскольку после Вьетнама отдельные ребята из военной разведки служили в родезийском батальоне СВДС, а спустя годы он встречал кое-кого из них, когда они бывали проездом в Лондоне.
Вечер был тихим и мирным, все прочие собрались на носу судна, а Хазлам с Митчеллом жарили мясо на корме.
— Заходил сегодня на Холм? — Митчелл проверил бифштекс.
— Да, — Хазлам был утомлен, но наслаждался отдыхом.
— Говорил с Донахью?
— Так, два слова.
— И как он тебе?
— Впечатляет, хотя у него хватило времени только на рукопожатие. Куинс считает, что он будет бороться за Белый дом.
— Я тоже про это слышал. — Митчелл скинул бифштекс на тарелку и окликнул гостей на носу, чтобы его забрали.
— А как ты познакомился с Донахью? — Хазлам подлил им обоим пива.
— Как я познакомился с Донахью? — Митчелл бросил на решетку еще два сырых куска мяса. — Давно это было, Дэйв; это долгая история. — Он помедлил, затем заговорил снова. — Ты знаешь, чем была военная разведка — вечно за линией фронта, вечно на самом краешке. Мне еще повезло, что вернулся живым. Думал, что буду выглядеть здесь героем. — Он усмехнулся. — Помнишь старые документальные фильмы про ребят, вернувшихся со Второй мировой, — все эти митинги, объятия, торжественные встречи? Вместо этого мы оказались в дерьме с ног до головы.
Критикуй войну — Хазлам запомнил эти слова, как-то раз сказанные Митчеллом, — но не критикуй парней, которые покинули дом, чтобы туда отправиться.
— Ни работы, ни интересного для других прошлого — а стало быть, и будущего. — Митчелл уже не следил за мясом; его лицо окаменело, застывший взгляд был устремлен за реку. — Под конец я очутился в заповеднике, в штате Нью-Йорк, там было много ребят вроде меня, и я тоже пошел лесником. — Он усмехнулся снова. — А после этого застрял на побережье, в районе острова Мартас-Виньярд,[8] и занимался всем, чем придется. Там я и встретил Джека Донахью. — Когда Донахью, Кэт и их первая дочь — тогда у них была только одна — приехали туда на уик-энд, а сам он разносил пиццу на веранде ресторанчика в Оак-Блаффс. — Джек рассказал мне о ссудах для бывших солдат. — Это случилось на следующее утро, когда они попивали пиво, сидя в креслах-качалках у деревянного бунгало, снятого Джеком на Нарангассет-авеню, а вокруг были разлиты летние запахи и умиротворяющее тепло Виньярда. — Они с Кэт уговорили меня взять такую ссуду, буквально силком загнали в юридический колледж. — Он усмехнулся в третий раз, но теперь уже по-другому, не так напряженно. — Между прочим, Джек даже голосовать за себя не просил.
Когда Хазлам покинул катер, было уже начало двенадцатого. В полночь он лег спать. В четыре зазвенел телефон.
Наверное, с Западного побережья, подумал он: три часа разницы, так что в Лос-Анджелесе всего час ночи. Впрочем, вряд ли. А может, с Дальнего Востока, где едва перевалило за полдень, хотя там у него мало знакомых. Скорее всего, из Европы. Девять утра в Лондоне, десять — на континенте.
— Слушаю.
— Дэйв, это Майк.
Стало быть, Лондон. Знаешь, который час, хотел спросить он.
— Сегодня в два самолет из Далласа. Ты должен улететь на нем. Есть работа в Италии.
3
Мысли были словно клочки облаков в небе. Паоло Бенини попытался достать их и притянуть вниз, соединить с тем, что называлось его мозгом, его умом, его сознанием; ему нужно было найти какую-нибудь зацепку, чтобы дать своему мозгу возможность работать.
Что-то насчет факса.
Он не вполне осознавал, как идет в его голове мыслительный процесс, не вполне осознавал даже сами мысли — ясными были только образы. Вот он в своем гостиничном номере, ему сообщают по телефону о факсе, он проверяет дежурного повторным звонком. Потом открывает дверь, лезет в карман за чаевыми, его хватают за горло, вталкивают в комнату; какие-то люди держат его и делают ему укол в руку. Затем его тащат по коридору и пожарной лестнице к запасному выходу. На улице запихивают в багажник, захлопывают крышку, и автомобиль отъезжает.
Что-то, связанное с факсом — а если с факсом, значит, и с каким-то из счетов, которые он контролирует. Он все еще пытался отыскать в сумятице своих мыслей какую-нибудь логику. Если это связано со счетами, то, скорее всего, важен один из тех, с которыми он имел дело накануне, возможно, последний. А последний счет, с которым он имел дело, носил кодовое имя «Небулус».
Потом — спустя минут десять-пятнадцать, а может, и больше — машина остановилась, багажник открыли, кто-то снова схватил его, а кто-то сделал ему новый укол. Его перенесли из одного автомобиля в другой. И повезли дальше — под колесами гладкое полотно автострады, в багажнике смертная духота, как в печи.
Затем дорога стала неровной, не похожей на шоссе; машина ехала в гору. Начались ухабы, его то и дело подбрасывало — это была уже не дорога, а полевой тракт. Ему завязали глаза, вытащили наружу и наполовину погнали, наполовину понесли, наполовину потащили куда-то. Нелогично, подсказало сознание, половин не может быть три. Потом его уложили на землю, сняли повязку, но он почувствовал боль в правой лодыжке.
Что-то еще, связанное с факсом, тревожило его. Последним счетом, который он проверял, был «Небулус», но дежурный сказал, что факс прислан из Милана, а «Небулус» был в Лондоне. Значит, «Небулус» ни при чем.
Он пробуждался от кошмара. Стиснутая лодыжка по-прежнему болела, а в гостиничном номере было по-прежнему темно, лишь утреннее солнце виднелось меж занавесок. А может, и не солнце, — может, лампа рядом с кроватью, хотя он ее не включал. Он потянулся к ней, но выключить не смог: то ли рука
