Прошлым вечером, предвидя расходы, фон Штраубе все-таки забрал все накопления у своего жида, — с процентами набежало около девятисот рублей, — и тайком от Нофрет запер их на ключ в ящике письменного бюро здесь же, в номере, а ключ, уходя, взял с собой. Сейчас, пользуясь тем, что она все еще сидит у зеркала и его не замечает, он подошел к бюро и открыл ящик.
На дне лежали всего две сотенные ассигнации, а поверх – в насмешку, что ли? — трешница и горсть мелочи. И как только нашла, как ящик открыла, чертовка? Впрочем, лейтенант сам удивился тому, насколько мало его это теперь опечалило. Привычка к бережливости, с юности, казалось, неотъемлемая от его натуры, осталась где-то там, в убогой трущобе monsieur Лагранжа, в той жизни, к которой возврата больше нет.
Наконец Нофрет увидела его, подскочила, радостно взвизгнув, обняла за шею, попыталась закружить его по комнате, — ну совсем дитя!
— Борись, борись! — приговаривала она.
— Чего ж бороться? — удивился он. Потом только сообразил, что так она коверкает его имя.
— Борись! — продолжала радоваться глухонемая. — Смотри, Борись! Я ходиля в Пасяж! Купила себе! Я буду самая кх’асивенькая! — Она метнулась в спальню, распахнула там шкап и стала выкидывать из него прямо на кровать новые шелковые платья всевозможных фасонов, числом не меньше дюжины. Одно из них, похожее на японское кимоно, вправду очень ей шедшее, мотовка сразу же на себя надела, снова подскочила к фон Штраубе и закружилась перед ним: – Самая кх’асивая, пх’авда?
— Пх’авда. Самая красавица! — вздохнул лейтенант. Не в силах он был сердиться на это дитя, беспечное, как бабочка-однодневка.
— Мы это отпх’азднуем! — Она кивнула на роскошный стол. — Отпх’азднуем, а потом – любовь! Много-много, да, Борись?.. Или сначала любовь – а потом отпх’азднуем?
Фон Штраубе вспомнил про отвратительную золотушную паршу, к которой недавно прикасался руками и щеками.
— Там придумаем, — сказал он. — Погоди-ка, я сейчас, — и направился в ванную комнату.
Еще два дня назад он не мог и мечтать об этом человеческом удобстве, из всех самом, пожалуй, привлекательном в этой его новой, мотовской жизни, ибо ничто не доставляет такого унижения, как нечистота. Ванная комната в 'Астории', вся в мраморе и зеркалах, с начищенными до золотого блеска медными кранами, своим избыточным роскошеством даже превосходила остальную часть апартаментов. Нежась в горячей воде и чувствуя, как из пор вымывается скверна, а из тела уходит усталость, фон Штраубе попытался хоть как-то свести воедино все, что произошло с ним за минувшие три дня, и ничего из этого не получилось. Время разлетелось на осколки и ни в какую не желало склеиваться без зазоров и выщербин. На место одних околупков попадали другие, совсем не оттуда, из других дней, даже из других лет. От производимого насилия время корежилось, как бумага в огне…
…Бумага в огне – и Тайна вместе с дымом навсегда уходит через каминную трубу – не удержать, как в горсти не удержишь мгновение…
…Le cinema: палец Бурмасова на курке вороненого револьвера. Золотушными струпьями взбухает на горящих картинах нежная кожа Амуров и Психей. Квирл! — и бурмасовский особняк яркой вспышкой улетает в какое-то свое Белозерье…
Что еще? Какая-то, как в трамвае, сутолока не слушающих друг друга голосов:
И эхом – издали:
Откуда это, откуда?..
Боже, какая давь!
Гурзуф, где они семьей с весны до осени обычно снимают дом. Он еще мальчик, в новенькой матроске сидит на берегу, крымская осень, пахнущая морем, татарскими чуреками, куриным пометом и корками дыни, обволакивает теплом. Рядом сидит его толстая гувернантка фройлен Беккер, всего два месяца как выписанная из Германии, читает ему какую-то скучную книгу на немецком языке, иногда, если местные мальчишки слишком уж громко орут про ворон и про барона, фройлен отрывается от книги, чтобы дать ему поучение, вроде 'Sie sollen sich nicht auf sie Argern, Boris. Vergessen Sie nicht, wer Sie existiert, und wer existiert sie'
— '…Er war dem Madchen aus seinem Schlaf Ahnlich. Dann hat er zum Marz gekommen, hat sie fur die Hand genommen und hat ihr gesagt…'
— Барон считает ворон!..
— Die Schweine!.. 'Die Hand die Marze mit der Haut, zart, wie die Seide…' Boris, wenden Sie die Aufmerksamkeit auf diese Dummkopfe nicht…
— …считает ворон!..
Он не выдерживает. Заранее присмотренный большой камень уже в руке – и фон Штраубе изо всей силы запускает им в стаю этих оборвышей, прилипчивых, как мушиный рой. Бросок выходит неожиданно меткий, одному из них камень точно попадает в колено, тот падает как подрезанный и катается по гальке, держась за ушибленное место.
Пока фройлен Беккер кудахчет о том, что она сегодня же пожалуется их родителям, и этих dieser Rauber
Мальчишки тут же пускаются наутек. Он, распалясь, мчится следом. Через мгновение все они оказываются по другую сторону песчаного холма, откуда фройлен Беккер уже не видать, только слышно ее испуганное квохтанье: 'Boris, Boris! Wo Sie, mein Junge?'
Очутившись вне поля ее зрения, фон Штраубе вдруг останавливается в растерянности и испуге. К стыду его, — только теперь он осознает, — получается так, что лишь эта толстая немка своим присутствием придавала храбрости ему, сыну контр-адмирала, барона фон Штраубе, кавалера Анны и Станислава, покорителя арктических морей, тоже будущему, как решено, офицеру и, возможно, адмиралу российского флота. Сейчас, один на один с недругами, он не более чем
Мальчишки, — их пятеро, — тоже разом останавливаются. Теперь ясно – бегство было всего лишь хитрым маневром с их стороны, чтобы заманить сюда, на потаенный от чужих глаз пятачок. Кругом обступают его; они чуть старше, и каждый явно превосходит его по силе.
— Барон, считаешь ворон? — для затравки спрашивает тот, раненный в колено.
Дальше они переговариваются между собой по-татарски, видимо, решая, как с ним быть. И не объяснишься с этими татарчатами – на русском они, возможно, знают лишь про барона и про ворон. Да и о чем объясняться теперь? Впервые он один в таком враждебном кольце, в свидетелях – только безразличное ко всему небо.
Но, кажется, именно с неба приходит подмога, ибо вначале это лишь тень, будто там наползло облако.
Нет, просто кто-то очень высокий, невесть откуда внезапно появившись, на миг заслонил плечами свет.
Враждебный круг размыкается. Позади фон Штраубе стоит высокий мужчина, немолодой, хотя еще не старик, с посохом, с сумой через плечо, одетый в какую-то странную хламиду, и татарчата, подняв головы, с испугом и почтением теперь смотрят на него.
