— О, всего лишь четыре слова, — почему-то снова зарделся его племянник.
— И что же это были за слова?
Стоя в этот миг у него за спиной, я втихаря навострил уши.
Ответил господин Морис:
— Было лишь сказано: 'Тайна сия велика есть'.
'Не больно много', — подумал я.
— Гм-м, признаться, не много, — словно прочитав мои мысли, с легкой улыбкой сказал епископ. — Но должен, если позволите, добавить, что не так уж и мало, как могло бы показаться. Эта бедная душа, коли она вправду явилась вам, просто-напросто указала на ту черту, о которой я давеча говорил… Она даже, если угодно, предупреждала… По-моему, тайна отца Беренжера как раз из числа таких, которые… Ах, простите, мы же уговорились прежде дождаться любезного Стефана Малларме…
Тут-то и раздался голос моего преподобного:
— А вот мы наконец дождались и нашего господина Малларме!
Меровинги и Грааль.
Тайна отца Беренжера слегка приоткрывает свой полог
Вошедший господин с несколько впалыми щеками учтиво со всеми раскланялся. Было ему на вид лет сорок – сорок пять. Когда он сел, сразу же их застолье обрело некую возрастную середину, которая тут же стала как бы центром всеобщего притяжения. Молодые Метерлинк и Дебюсси и епископский племянник Эмиль Хоффе взирали на него, как на истинного небожителя, у отца Беренжера, до сей поры лишь вскользь слушавший беседу гостей, в глазах зажегся интерес, в глазах у Эммы Кальве – пожалуй, нечто большее, нежели просто интерес, старик же епископ наконец нашел, на кого тут можно смотреть не так покровительственно, как на остальных, а почти как на равного.
— Вас-то мы как раз и дожидались, мой знаменитый друг, — сказал он. — Ибо единственное, что близко к истине почти так же, как религия – это настоящая поэзия. А поскольку речь у нас, я так понимаю, может зайти о тайне господина кюре, то лишь поэту дано будет почувствовать фальшь, если таковая прозвучит в наших доводах.
— Рад буду принять участие в вашей беседе, — почему-то с легкой грустью проговорил этот приятный человек, — но, увы, святой отец, насчет такой уж всесильности поэзии вы, по моему глубокому убеждению, несколько заблуждаетесь. На пятом десятке лет жизни я, к прискорбию моему, пришел к итогу, что поэзия – это некая клумба, цветущая для себя самой, о чем, кстати, когда-то и поведал читателям в своих драматических фрагментах 'Иродиады'. А что касается тайны нашего господина кюре, то в этом отношении куда полезнее ваш племянник, господин Хоффе, который, несмотря на свою крайнюю молодость, уже зарекомендовал себя как отличный знаток в области лингвистики, тайнописи и палеографии – ведь, насколько мне известно, именно на тайнописи неких свитков и зиждется тайна любезного хозяина этого вечера.
— Да, да! — с жаром подхватил явно обрадованный такой похвалой Хоффе. — И расшифровка этих свитков преподобным Сонье лично у меня не вызывает никаких сомнений! Это во-первых… А во-вторых… — Он, слегка замявшись, покосился на своего дядюшку.
— …Во-вторых?.. — подбодрил его тот.
— Во-вторых, — продолжал молодой Хоффе, — так же верно отец Беренжер распознал самое понятие Святого Грааля. Нынче… основываясь большей частью на рыцарских романах, а вовсе не на постулатах Святой церкви, коя вовсе воздерживается от касания этого вопроса… — явно для епископа скороговоркой проговорил он, — Грааль воспринимают как чашу с кровью Христовой. Однако во времена Меровингов в это понятие вкладывался совсем иной смысл, который позднее, после свержения Меровингов, по причинам большей частью политического характера, сознательно пытались всячески затуманить. Пожалуй, первыми восстановили истинный смысл понятия именно тамплиеры во времена первых крестовых походов, и тамплиерская часть свитков преподобного Сонье – тому явное свидетельство. Да, слова 'кровь Христова' в обозначении этого понятия присутствуют с самого начала, но в давние времена эти слова имели еще и иное значение, а именно – плоть Христова, то есть отпрыски его рода. И начавшиеся еще в древности поиски Грааля значили в действительности нечто гораздо более насущное, нежели только поиски мифической реликвии. Они значили поиски этих самых отпрысков, раскиданных по всему свету.
— Ах, если бы мы вообще могли знать первоначальный смысл всех слов… — задумчиво, как бы разговаривая с самим собой, произнес Малларме. — Какой глубинный смысл мы увидели бы в совершенно банальных с нашей точки зрения вещах. Увы, нынешняя поэзия слишком погружена в себя и потому на это не способна.
— Именно, именно, — торопливо поддакнул поэту епископский племянник и продолжал свое: — Тут, ясное дело, возникает вопрос: для чего же было затуманивать столь простую истину?..
— И – для чего же? — спросила госпожа Кальве. От нетерпения она, казалось, сейчас воспорхнет вместе со струей воздуха, подувшего из окна.
— Все очень просто и понятно, — отозвался господин Хоффе. — То есть стало таким простым и понятным после расшифровки свитков преподобного Сонье. Меровинги-то и были этими отпрысками! Зачем они и их потомки, скажите на милость, свергнувшим их Каролингам и пришедшим затем Капетингам? Пусть бездельное рыцарство ищет себе какую-то чашу – и того довольно!
— Вы говорите, Меровинги – отпрыски?! — воскликнула госпожа Кальве, и казалось, что теперь она уже в самом деле парила.
— Да, я пришел к такому выводу, — твердо сказал господин Хоффе. — Тому, кстати, имеется еще одно, весьма косвенное подтверждение. Все, безусловно, знают о сбывшемся проклятии тамплиера. Но тут возникает вопрос – почему же с такой точностью оно сбылось? Мало ли кого в ту пору сажали на кол, мало ли кто отпускал проклятья в адрес сильных мира сего! А в какие-то особые кудеснические качества магистра Жака де Моле я, признаться, не особенно верю. Обычный рыцарь того времени, то есть, по нашим нынешним меркам, обычный насильник и убийца. Но одну-то вещь он знал наверняка! Это открывает нам тамплиерская часть свитков нашего преподобного. Не сомневаюсь, Жак де Моле просто-напросто знал, что Капетинги прокляты изначально и бесповоротно, ввиду того, чью кровь они когда-то давно пролили. И уж это проклятье посильнее, ибо идет от сил, кои мы и вообразить-то себе едва ли можем! И сбудется оно, будьте уверены, со всею своей заслуженной суровостью!..[29] Это, повторяю, лишь косвенное доказательство, более достоверные мы найдем непосредственно в свитках. Вернемся, посему, к Меровингам. Да, их свергли, многих лишили жизни; кровь их, однако…
— …Однако, — вмешался в разговор епископ Бьель, как у них было заведено, начиная фразу последним словом оборванной фразы своего племянника, — превосходный виноград! Право, его вкус помешал мне внимательно слушать тебя, мой мальчик, о чем, право, нисколько не жалею. (А плут он изрядный, этот епископ, подумал я. Виноград и вправду поклевывал изредка, но еще и как при этом слушал! Лишний раз шелохнуться не смел, чтобы чего не пропустить мимо ушей!) Видимо, не только этот чудный виноград, но и мой духовный сан тому причиной, — продолжал он. — Некоторые слова и некоторые фантазии просто-напросто не проникают в мои уши. Впрочем и тех буквально нескольких слов, что все-таки проскользнули, мне довольно для вывода: ты ступаешь, мой мальчик, по опасной тропе. Ты же сам тут недавно говорил, что некоторые тайны – губительны. Боюсь, ты двигаешься как раз к той границе между дозволенным и недозволенным, переступать которую не дозволено никому, кто создан из плоти и костей. Это тебе не детские забавы, наподобие спиритических сеансов… И еще одно предостережение. Ты тут – во всяком случае, мне так показалось (возможно, по глухоте) — пытался изложить тайну нашего друга кюре во всем ее объеме. Уверяю тебя, мальчик мой, великие тайны мира не должны перелагаться на столь несовершенный и не предназначенный для них язык слов. Это все равно, что пытаться переложить на язык слов… ну, скажем, запах розы. Согласитесь, господин Малларме, — обратился он к поэту, — что сие не по силам никому.
И тот отозвался:
