— Идет! — крикнул сигнальщик.
— Идет! — повторил вахтенный на баке.
— Идет! Идет! — понеслось по шкафуту, по переговорным трубам и телефонам.
Все побросали дела и кинулись к борту.
По стенке, согнувшись под тяжестью ноши, шагал корабельный почтальон. Я еще не узнал его фамилии, по хорошо запомнил в лицо. Впрочем, кто его не знал на корабле?
По трапу сбежали двое и взяли у почтальона пачки газет. Мешок с письмами он не отдал. Теперь он шел медленно и важно, с твердым сознанием своей значительности. По-моему, он медлил нарочно. Этого человека на корабле любили и ждали все, по сейчас его, наверное, так же единодушно ненавидели за медлительность.
— Эй, Вася, прибавь оборотов!
— Не мотай на винт человеческое терпение!
— Все равно, пока не разберу по кубрикам, никто не получит, — говорит почтальон.
Это верно. Сейчас он войдет в ленинскую каюту, рассортирует письма и газеты по кубрикам, а потом начнет разносить. Это знают все. Тем не менее никто не уходит, и Вася, поднявшись по трапу, идет вдоль борта перед шеренгой страждущих.
— Мне есть?
— Не знаю.
— А мне?
— Да что вы пристали? Не смотрел я, — жалобно говорит Вася. — За две недели тут пятьсот штук их накопилось.
Вдруг он останавливается и лезет в карман. Все напряженно следят за тем, как он осторожно вынимает из кармана два пакетика. Берет один, поворачивает, читает, выкрикивает:
— Гаврилов!
— В машине он, на вахте. Давай отнесу.
— Передайте, пусть зайдет. В чужие руки не могу.
— Ладно. Кому еще?
Вася вертит второй пакетик.
— Смирнов!
Старшина подходит к Васе, берет телеграмму и отходит.
Вася идет в ленинскую каюту, за ним идут по одному представителю от каждого кубрика. Минут через двадцать Голованов вручает мне письмо. Это от отца.
«Здравствуй, дорогой мой сынок Константин!
С приветом к тебе и с пожеланиями доброго здоровья и хорошей службы пишет отец твой, Федор Тимофеевич Соколов.
Житье-бытье свое описывать не буду, оно идет, как прежде. Пока, слава богу, не хвораю, работаю. Тоскливо мне без тебя одному, да что поделаешь — надо кому-то и службу военную нести. Антонида меня навещает, когда здесь бывает, да только редко она в городе появляется, все со своей экспедицией ходит. Ты ее не обижай, девушка она хоть и красивая, а без баловства, душу хорошую имеет. Если надумаете пожениться, перечить не стану, только советовал бы обождать, пока службу не закончишь. Если приглянется в новых краях — зови ее туда, а я уж тут один как-нибудь перебьюсь. А может, и меня к себе позовете, так я со всей охотой, хотя от родного края отрываться нелегко будет. Ну, об этом пока говорить рано.
Может, это и хорошо, что служить ты попал в те места, где отец твой кровь проливал. Крепче помнить будешь наказ мой. И верю, что не уронишь ты отцовской чести и гордости, не огорчишь старика. Жалко, что ты не пишешь, чем занимаешься. Понимаю, что военную тайну разбалтывать нельзя, но шибко хочется знать, какая теперь у армии и флота техника, совладает ли она с капиталистической. Я об этом частенько беспокоюсь, потому что в сорок первом лиха хватил.
Тогда ведь тоже во всех газетах писали, что, если враг нападет, мы его одним ударом разгромим. А вышло сам знаешь как. Вот и теперь пишут шибко бойко да спесиво, а не зазря ли опять? Как бы снова не оплошать нам. На парадах-то и раньше технику показывали, а вот есть ли она на кораблях и в полках? Я понимаю, что нынче времена и порядки не те, что были, а все-таки нет-нет да и сомнение берет. И ладно бы одного меня, а то и некоторые другие фронтовики такое беспокойство высказывают. Народ-то об армии заботу большую имеет, ничего для ее вооружения не пожалеет, потому что на себе испытал всякие беды и знает, кто его защищает. Так ты хоть без подробностей, но сообщи: верно ли, что мы не только по людям, а и по технике сильнее всех?
А если чего вам не хватает, тоже намекни, мы тут мобилизнем бывших фронтовиков. Их, почитай, на каждом заводе тысячи, и, скажи только слово, будут по две и по три смены на армию работать. Накладное это дело, да что попишешь. Если не будем тратиться на армию, потеряем все, что потом и кровью, жизнями людскими завоевано.
Если еще доведется быть возле Королевского замка, дак найди то место, где меня ранило. Если от речки стать лицом к замку, дак по правую руку от него метрах в трехстах дом стоял краснокирпичный. Только мы из подвала этого дома выскочили, фашист и полоснул из пулеметов, а потом и мины кидать начал. Тогда, значит, меня и зацепило.
Поклон тебе шлет дядя твой, Егор Тимофеевич. На Октябрьскую он гостил у меня. Зову его на зиму к себе, да он никак от своей избенки не оторвется. Погостить, говорит, еще приеду, а насовсем не хочу. Тоже здоровьишком пошатнулся, годы берут свое.
Хотелось бы мне опять те места повидать, как они выглядят. Большое разрушение там в войну было, сейчас, поди, все заново построили. По моему здоровью и состоянию не трогаться бы мне, да уж больно хочется. Может, к весне и соберусь. Как, одобряешь, или не надо?
Пиши мне чаще, хоть понемногу, но чаще. Окромя Егора, у меня теперь родни здесь нет. Правда, добрых людей много, внимание мне оказывают, а все-таки родное-то оно ближе.
С приветом к тебе твой отец Федор Соколов.
Писано 14 ноября 1968 года».
21
С тех пор, как я уехал из дому, жизнь моя раскололась на две половины. В одной остались отец, Тоня, дядя Егор, школа, ребята — все, что было раньше. И это «раньше» теперь казалось втрое дороже и ближе. Почему-то вспоминалось только хорошее.
Отец запомнился на выпускном балу торжественным и гордым. Я первым в роду Соколовых получил среднее образование, и отец страшно гордился этим. «Один воспитывал, без матери, а вот выучил», — говорили его приятели, и отцу это особенно льстило. Поэтому и отважился на ту самую длинную в своей жизни речь, что произнес на балу. Мне и сейчас хорошо запомнилось выражение его лица, когда он, ткнув меня в бок, спросил: «Как я там? Не тово?»
Дядя Егор вспоминается в гладкой сатиновой рубахе, немного хмельной. Зажав меня между колен, он вытаскивает из мешка гостинцы: круги мороженого молока, мед, рыбу, сало… «Вот, Коська, самое натуральное питание, стало быть, самое пользительное. Ешь до отвала, расти. Ты ведь в отца пошел, нашего корня, соколовского, стало быть, жрать должен здорово. Потому как весь наш род — ядреный, и пожрать мы пре-евеликие мастера! А в еде — вся основа, вся суть человека».
Даже Галка Чугунова сейчас казалась мне вполне симпатичной, и меня уже не раздражал запах «Красной Москвы».
Антоша запомнилась такой, какой я увидел ее в тот весенний предмайский день на берегу Миасса.
Тогда мы и решили стать геологами.
