каким блаженством снова переступил порог родительского дома! А какое началось словоизвержение при первой же встрече с Жюлем!
С раннего утра они выходили прогуляться за городскими стенами, бродили по луговым тропкам вдоль обсаженных деревьями дворов, подойдя к берегу реки, усаживались прямо на траву, закуривали сигары и говорили, говорили до самого часа утренней трапезы.
Как сладостно вновь повидать вдвоем те места, где вместе жили, рука об руку шаг за шагом погружаясь в часы и дни былого, переживая заново наилучшие мгновения прошедшей жизни! Они много и горячо обсуждали прошлое, но не обрели в нем того очарования, какое выпало бы на их долю, будь они постарше: как и всякое живописное полотно, жизнь может показаться прекрасной только с некоторого расстояния.
В своем теперешнем одиночестве Жюль размяк от счастья снова видеть друга. Ведь он действительно любил его всей душой, даже более самого себя: столь пылкие чувства он питал разве что к будущим собственным шедеврам; Анри — единственный, кто понимал, о чем идет речь, ум друга всегда был готов восприять его замыслы, а ухо отверсто для излияний. Со своей стороны, Анри, увы, не отведал всей той радости, на какую рассчитывал, приехав из столицы: его все еще занимали думы о Париже и мадам Рено. Уже на следующий после возвращения день он заскучал, но все же не преминул найти еду превосходной, а вкус шамбертена таким же приятным, как и прежде.
В первый же вечер после обеда явились гости — посмотреть, изменился ли он, и поболтать о столичных удовольствиях; дамы говорили с ним об Опере и о роскоши модных лавок, а старые холостяки о кафе «Тысяча колонн»[40] и прелестях мадемуазель Марс, затем отводили его в сторонку, в укромный уголок, и конфиденциально осведомлялись обо всех его шальных выходках, а заодно о том, много ли у него любовниц и скольких он обездолил мужей.
Он не слишком привирал: хранил равновесие между правдоподобием и тягой к респектабельности. Но при всем том не отказал себе в удовольствии предстать эдаким пресыщенным сеньором, которому подобные пересуды ох как надоели; меж тем его находили слегка потрепанным, приписывая это действию излишеств, и все здешние бодрячки (предполагавшие Париж местом по преимуществу злачным, где ведут жизнь, полную тарелок с рагу из филея изюбра, запеченного под мадерой, и экзотических принцесс, осыпающих вас дарами) с таинственным видом переглядывались и перешептывались: «Это, видите ли, Париж, вот уж где хватает поводов потерять цвет лица!» — «Все эти молодые люди оставляют там здоровье, и я, знаете ли, пожалуй, подожду посылать туда моего Шарля».
Анри, которому не слишком улыбалось подпортить свою репутацию, ибо уважением здешнего общества он дорожил, на подобные намеки отвечал, скромно потупясь, а все же принимал по меньшей мере половину восхищения дураков и порицания людей малозначащих.
Даже Жюль не без труда смирился с истинным положением вещей, ибо оно нарушало картину, давно сложившуюся в голове. Анри уверил его, что, не желая любви плотской, тяготеет к чему-то иному, и представил другу черты возлюбленной в самом очаровательном свете, умолчав о том, что, быть может, мадам Рено несколько полновата, а зимою кончик ее носика чуть-чуть краснеет и на щеках проступают белые пятна, и уж совсем не упоминая того, о чем с таким пылом распространялся у Мореля в траурный день, когда явился к нему весь мокрый, а мадам Рено поступила столь жестоко.
Тем не менее он доверил другу часть своих забот, однако выражаясь весьма расплывчато, без уточнений, преувеличивая всякие малости, поэтизируя все обыденное и для пущей выразительности приукрашивая события. Ему нравилось рассуждать о небесной любви с Жюлем, а тот в свою очередь поведал о драме и мадемуазель Люсинде, таким образом происходил обмен чувств: каждый, получая те, что изливал в его сердце друг, узнавал в них свои собственные.
Хотя Анри, уже более осведомленный о жизни действительной, слабее Жюля был предрасположен к кипучему благородству порывов, когда все свое естество хочется переплавить в того, кого любишь, они оба, еще юные и чистые, жили общими упованиями и украшали ими друг друга, словно теми веночками их лилий или жасмина, какие плетут дети.
Сердце человеческое — совсем как рука: сперва она розовая, нежная, хрупкая, затем, окрепнув, но все еще не набрав нужную силу, приобретает — кроме ловкой легкости в действии — разнообразнейшие способности к труду, к игре, однако вскоре кожа покрывается волосами, ногти отвердевают, и рука, и сердце скрючиваются, приспосабливаясь одно к работе, а другое — к страсти, возникает особый склад, сообразный предначертанной задаче: рука месит тесто или орудует шпагой, а в сердце очищается от иных примесей зависть и выкристаллизовываются амбиции. Затем рука и сердце скукоживаются, дают слабину, перестают раскрываться для жизни, и одна усыхает, тогда как другое гаснет.
В их возрасте рука еще вздрагивает, касаясь шелковистой ткани, а сердце вспархивает в груди, слыша тихие голоса, вопрошающие в ночи: «Кто здесь? Это ты?»
Жюль мечтал:
— Когда Бернарди выздоровеет, мою драму поставят, ты приедешь на первое представление, меня ждет бешеный успех, я уеду отсюда, уеду вместе с Люсиндой, мы будем всегда рядом, она — выступать на сцене, а я — для нее сочинять. Ты же знаешь, как быстро зарабатывается репутация: сразу преуспею, в том нет сомнений! Стану путешествовать, мою жизнь наполнят любовь и поэзия, как и пристало истинному художнику; мы объедем с ней Испанию, Италию, Грецию, вместе увидим, как горят звезды в синем море, я, вдыхая аромат персиковых деревьев в цвету, буду играть ее локонами.
— Не надейся слишком, — умерял его пыл Анри, а сам между тем в мыслях готовил себе столь же радужное будущее… там были поцелуи той, кого он любил, чреда долгих наполненных счастьем дней. Вероятно, он не прочерчивал, подобно Жюлю, слишком отчетливые контуры грядущего, но, как и приятель, выстроил его в сердце своем и поклонялся ему, словно идолу. Невзирая на былые колебания, он теперь ясно представлял уготованное ему блаженство, чувствовал, как оно проклевывается в душе, и приходил в неистовый восторг, будто от новых доказательств своей мужественности. — Ты увидишь ее, — твердил он Жюлю, — увидишь и сам скажешь, много ли есть подобных женщин. У нее утонченная душа, она обожает цветы и музыку, мы вместе читаем стихи, она понимает их, это сущий ангел.
Люсинда обладала в глазах Жюля подобными же качествами, но сверх того была особой юной (а значит, предполагалось, невинной), и потому наш воздыхатель мысленно отстранял от нее всю материальную сторону жизни, не подозревая наличия кишок в ее животе или мозолей на ногах, помещая предмет своих упований на седьмое небо, на облака с золотой оторочкой. А вот Анри, крепче стоявший на реальной почве и, как определили бы философы, менее подверженный «субъективности», любил мадам Рено такой, как она есть, в чреде ее повседневных забот, среди того, что ее окружало, любил и душу ее, и тело, лелеял ее капризы, ее презрительное фырканье: все это и составляло, как он полагал, ее неповторимость, делая не похожей ни на кого из прочих женщин, — именно это он боготворил.
— Смотри: вот она!.. Слева… Это она! — выпалил Жюль однажды, когда они с Анри, прогуливаясь под руку, проходили по мосту над насыпными валами городских укреплений.
Действительно, мимо прошествовали мадемуазель Люсинда и мадам Артемизия.
— Ну, что скажешь? — прибавил он, когда обе дамы прошли мимо. — Ты хорошо ее рассмотрел?
— Да…
— И что?
— Она недурна.
— Разумеется! — захохотал Жюль.
— Глаза, кажется, могли бы быть побольше, — продолжал Анри.
— Да что ты! Напротив, у нее очень большие глаза, просто она их потупила; а ты заметил, какая талия?
— Нет.
— А волосы? Главное — волосы!..
— Ну, знаешь, она так быстро прошла…
— А посмотрел бы ты на нее, когда ей говорят, что она красива: ее лицо мгновенно озаряется, так и расцветает в улыбке.
Ему хотелось, чтобы Анри тотчас в один голос с ним стал перечислять все мелкие подробности вызывавшего его обожание предмета, и он томился, как страдаешь дивной лунной ночью, когда собеседник ничего не отвечает на твои возгласы: «Посмотри скорей на вон те золотые жемчужины, что катятся по
