имени. Она неподвижно стояла, скрестив руки и чувствуя, что сказать тут больше нечего, и оттого раздражаясь еще сильнее, выбитая из колеи непредвиденной слабостью противника; супруг ее вперил в папашу Рено свирепый взгляд налитых кровью глаз, неожиданно тоже наполнившихся слезами: он ожидал какого-то сопротивления, препятствий — им бы он мог как-то противостоять, а теперь все куда-то уплывало, словно ты собрался топнуть, а почва ушла из-под ног.
Мсье Рено, опустив голову на грудь и тихо всхлипывая, уже видел свой дом навеки погибшим, опустевшим, выставленным на торги, со стоящими у дверей оценщиками, пускающими с молотка постельное белье, кухонную посуду и его великолепный фарфоровый сервиз; он вспоминал о тех будущих улучшениях, что мечтал привнести в свои занятия, о неудавшемся проекте литературного атенеума, о пристройке к особнячку нового, выдающегося в сад крыла и о том, что его имя теперь станут трепать повсюду, о нем напечатают в газетах, будут судачить в собраниях коллег, отныне он сделается предметом для насмешек и веселеньких побасенок, а более всего в святая святых души копилась злоба на причину всех бед: оскорбившего его незначительного молодого человека и красивую женщину, что еще недавно принадлежала ему, мсье Рено, а могла бы оставаться в его доме и посейчас, чья высокая пышная грудь, которую он когда-то видел обнаженной, теперь вздымается под грудью другого.
Морель смотрел на этих троих и сострадал им всем.
— Они что-нибудь оставили? — спросил он мсье Рено, возвращаясь к сути дела. — Письмо, простую записку, хоть одно слово, случайно могущее пролить свет на их намерения?
— Мне ничего не известно, — замотал головой мсье Рено.
— Никаких подозрений?
— Бог ты мой, да нет же!
— Какое небрежение! — воскликнул мсье Госслен.
— Так не бывает! — усомнилась его супруга.
— Но вы можете подняться туда и сами убедиться, я вам все покажу, — мягко предложил он.
Начали они с комнаты мадам Эмилии. Можно было подумать, будто она только что вышла: голубые муслиновые занавески остались задернутыми и не впускали дневной свет, постельное белье свешивалось с кровати на пол, в глубине очага на подернутых белесым пеплом головешках еще оставались клочки сожженных там бумаг, а с туалетного столика никто не убрал полную воды лохань, рядом стоял открытым большой розовый флакон, а вокруг него были разложены притирания и эссенции вместе с полустершейся щеточкой для ногтей и гребнями, побывавшими в ее волосах; в прохладном сладковатом запахе давно затворенных апартаментов поэту, без сомненья, почудились бы следы присутствия женщины и ее нежной страсти, запах шел от нарядов, разбросанных повсюду, от кусочков еще не просохшего мыла — от всех безмолвных мелочей, что рассеивали вокруг себя как бы эманацию прелюбодеяния. Разве стены не обладают собственным неуловимым магнетизмом, отбрасывая на то, что находится в них сегодня, отблеск всего, что таилось здесь в прошлом? Может статься, именно в этом неизъяснимое очарование развалин: былое вливается нам в душу, погружая и ее самое, и все наши помыслы в глубочайшую, беспредельную меланхолию!
Но они все опошлили, нечестивцы! Они принялись все перебирать, рассматривать, рыться во всех углах, кто-то уселся в кресле — том самом, быть может, в котором Анри имел обыкновение сидеть, держа ее на коленях, и говорить ей о самом красивом, что есть на свете, другой обеими руками облапил маленький круглый столик с инкрустацией в виде желтого цветка, на который ложился ее локоть, когда она шила у окна; именно на этом желтом цветке останавливались, чтоб вы знали, ее глаза, когда она грезила о чем — то великолепном.
Они не смогли ничего обнаружить, хотя заглянули во все ящики в шкафах и отодвинули от стен мебель. К чему передавать целиком те речи без формы и смысла, что раздавались тогда в комнате? Безутешный мсье Рено, не умолкая, твердил: «Эмилия, бедняжка моя!» Мадам Госслен возмущалась беспорядком, так мало соответствовавшим ее взглядам провинциалки, занятой одними домашними заботами, а ее муж находил, что там царил дух разнеженности и греха, вовсе не гармонировавший с его собственными представлениями о греховности, и негодованию его не было предела.
— Ах, вот, вот! — тыкал он пальцем. — Помада, духи, вода для полоскания рта, какие-то снадобья, рецепты! Так я и думал! Все остальное отсюда проистекает, более тут делать нечего! — И с благочестивым негодованием заключил: — Господи, ты это видишь!
Морель же, бесцеремонно усевшись на постели, вдыхая запах камфары и пачулей, стал рассматривать меблировку, сравнивая то, что предстало его глазам, с почти подобным, виденным ранее в других домах, где был завсегдатаем; здесь, по его мнению, не хватало большой софы и зеркального шкафа.
Как и предполагал Анри, с его комнатой обошлись еще бесцеремоннее. Прежде всего мадам Госслен заглянула в комод и обнаружила, что сын захватил почти все носильные вещи. Но то, чего не взял с собою, в общем, оставалось там же, где прежде: портрет Луизы, ружье, рапиры висели на привычных местах, а на каминной полке меж двух подсвечников осталась шкатулка, где он хранил письма. Ее взломали, она была пуста. Лишь вскрыв двойное дно, обнаружили там забытое старое письмо Жюля. Мсье Госслен принялся его читать, а поскольку речь там шла о любви и поэзии, об искусстве и женщинах — обо всем том, что всегда найдешь в сочинениях молодых людей нежного возраста, особенно ежели там они описывают самих себя, отец Анри скомкал его с такой брезгливостью, словно отыскал нечто на редкость чудовищное.
— Он тоже тут замешан! — возгласил оскорбленный отец. — Те же фразы, суждения в таком же роде, одинаковая предосудительная галиматья! Вы только подумайте, он советовал бросить право и пописывать, как он сам. Впрочем, я всегда чуял недоброе при виде этого маленького повесы: он мутил воду, подзадоривал!
— Возможно, весьма возможно, — кивнул мсье Рено, не знавший ни Жюля, ни письма, о котором шла речь, но с готовностью спешивший разделять те мнения, что высказывает мсье Госслен.
— Все это ни о чем не свидетельствует, — решил последний. — Пороемся-ка в его рабочем столе.
И они пролистали все тетрадки, перебрали листы с записями, а также просмотрели все заглавия книг, пачками лежавших там же.
МСЬЕ ГОССЛЕН (
МСЬЕ РЕНО. Нет.
МСЬЕ ГОССЛЕН. Вы ничего не знаете! Между тем должны были бы надзирать за его обучением и, чёрт побери, по меньшей мере знать, имеется Юожас или нет! (
МСЬЕ РЕНО. Я им всегда твердил: господа, читайте классиков — Расина, Буало.
МСЬЕ ГОССЛЕН. Да-да, Вольтера, Руссо, Лагарпа, Делиля…[72] но нет!..
МАДАМ ГОССЛЕН. Он больше любил пьесы для театра.
МСЬЕ РЕНО. Эмилия? Моя жена?
МАДАМ ГОССЛЕН. Она, значит, и книги ему давала?
МСЬЕ ГОССЛЕН. Нетрудно догадаться.
МАДАМ ГОССЛЕН. Должно быть, это какая-нибудь плохая книга, друг мой? Посмотрим.
МСЬЕ ГОССЛЕН
