различал на дне абсолютную пустоту, как в тех ключах, что бьют прямо из земли, образуя лужицу, — дна достигаешь сразу, едва ступив туда ногой.
В Париже он отыскал Бернарди, игравшего в «Амбигю» роли престарелых принцев. Этот человек вроде бы должен был навеять жестокие воспоминания, Жюль мог с ним не встречаться, но нет, он повидал его специально, желая проверить себя, и удивился, что ему все еще, как в пору «Рыцаря Калатравы», по душе проводить с ним время. Жюль возобновил прерванное знакомство, и их приятельство сделалось крепче прежнего; они говорили, между прочим, о мадам Артемизии и, прежде всего, о мадемуазель Люсинде, каковая уехала в Лондон и открыла там лавку модных платьев; оказывается, она была долгое время любовницей Бернарди, после него также имела немало покровителей, впрочем, до него их было еще больше. Жюлю нравилось вместе с Бернарди перемывать ей кости, узнавая тысячи мелких подробностей, принижавших ее облик, и столько же событий и поступков, оскорблявших память о ней; он воображал ее в объятиях этого пошловатого комедианта, представлял, как ее целуют вот эти губы, раздевают эти самые руки, как ее любят грязной любовью, на какую только и способен столь нечистый субъект; с упорно возрастающим напряжением наблюдая за Бернарди, Жюль пытался определить, что в нем осталось от нее, найти какое-то дыхание прошлого, след особого аромата.
Упражняя это странное желание, он кончил тем, что перестал его испытывать: когда он хорошенько, со всех сторон вывалял в грязи нежную и болезненную влюбленность своей молодости, поломав ей все суставы, а его мозг насытил подобным зрелищем свою свирепую алчность, он стал находить меньше очарования в обществе Бернарди и, продолжая время от времени навещать актера, реже платил за его кофе.
Вот Анри бы никогда не одобрил такого способа возвращаться в свое прошлое и пестовать память о нем; можно утверждать совершенно определенно, что он не стал бы требовать от мсье Рено всех тех сведений, какие Жюль выудил у Бернарди; известно, что после трех лет пребывания в Эксе Анри засомневался, не стоит ли вновь повидать мадам Эмилию, но, поразмыслив минут десять, склонился к негативному решению.
Да, это был совсем другой человек, мало похожий на Жюля: он возвратился в страну, многому научившись и очень основательно набравшись опыта, зрелые люди восхищались прямотою его суждений, молодые — изяществом его манер: он всегда был изысканно элегантен, никто не мог сравниться с ним в простоте обращения, притом без всякой натужности; по нему было видно, что он повидал свет, ибо умел подчиняться его условностям, он, понятное дело, был не прочь попользоваться и малым и большим, вкушая от благ этого мира, поскольку, не задевая его предрассудков, легко гнулся под его тиранством.
С депутатами Анри рассуждал о политике, с землевладельцами о сельском хозяйстве, о финансах — с банкирами, о юриспруденции — с адвокатами, о пенитенциарной системе — с филантропами и о литературе — с дамами. Было в его натуре что-то ласкающее ваше самолюбие, приветливость в смеси со своего рода дерзкой прямотой, с первого взгляда располагавшей в его пользу; часто он велеречиво рассуждал на расхожие темы, но редко подмечал в них что-либо своеобразное: например, стремясь понравиться кокеткам, объявлял, что ему, как и им, претит легкомыслие, женам мелких буржуа был приятен тем, что обличал спесь великосветских дам, притворные добродетели улещал речами во славу праведности и снискал любовь скупцов замечаниями о пользе домашней экономии.
В Эксе после первой любовницы у него побывали поочередно набожная дама, ходившая на исповедь всякий раз, как поддавалась его уговорам, танцовщица, плясавшая перед ним нагою, чтобы его развлечь, синий чулок — особа, читавшая ему элегии, сложенные в его честь. Первую он покинул за чрезмерную чопорность, вторую — за почти полное отсутствие того же, а от третьей, к слову, весьма уродливой, отделался, не иначе как самолично подыскав ей своего преемника. С богомолкой он говорил о чувствах, с танцовщицей получал удовольствие, а затем его тщеславию польстила связь с особой сведущей и изощренной; в пору романа с первой он часто ходил в церковь и прослушивал мессу, весь в черном, с обнаженной головой, обязательно стоя (то есть прислонясь к колонне), сердце комедиантки он завоевал, расточая смешные истории за десертом, а третья стала сходить по нему с ума, когда услышала, как он прочел наизусть две страницы из «Жослена».
Ничто не будет большей ошибкой, нежели утверждение, будто он ломал комедию перед какой-либо из трех: всякий раз то была настоящая влюбленность, и он вплотную подошел к мистицизму в лоне первой своей страсти, стал шутник и хохотун, предавшись второй, изнемогая от элегического томления, жил интересами литературы, воспылав в третий раз. Разве у всех вас не возникает охота потанцевать, когда на свадьбе заиграют скрипки, и поплакать на похоронах, следуя за катафалком, хотя вам в высшей степени начихать на чужую невесту, равно как и на покойника? Это наша естественная веселость распаляется от веселья, идущего ей навстречу, и врожденная наша грусть заражается новой печалью от той, что царит в погребальной процессии.
Анри просто последовал своей естественной склонности к серьезной любви, увлекшись хрупкой женщиной с чистыми глазами и христианскими позами, на изголовье ложа которой бросал тень пучок освященных в храме буксовых веток, чья речь текла мягко и сладостно, словно молитва, овеянная запахом ладана и проникнутая простодушием; затем им овладела жажда наполнить жизнь взрывами бурной чувственности, а стремясь разделить любовь той, кто предлагала ему себя вместе с роскошью звучных тщеславных помыслов, сочетал плотские удовольствия с надеждой на исключительные сюрпризы интеллекта; когда он строил глазки этой третьей — тощей даме, вещавшей с нарочитой претенциозностью и украшавшей прическу лавровым веночком, он утолял давнюю свою мечту говорить красиво о предметах тонких, о поэзии, притом с собеседницей, без всяких посредников способной дать ему все то прекрасное, что он вычитывал в книжках, в их самых нежных пассажах: наконец-то он встретился с гением (а ему всегда хотелось приблизиться к гениальности и попробовать на ней свою силу).
Таким же манером, как с этими тремя женщинами, развивались его приключения и впоследствии: с теми, кто у него был или кого ему бы хотелось иметь.
Сначала он изучал их характер (вкладывая в это занятие всю свою немалую ловкость), но помимо воли каждый раз и сам заимствовал нечто от натуры, чьим извивам и склонностям так усердно следовал: безмерно увлекался тем же, чем и они, разжигал в себе ненависть к объектам их антипатии, разделял их пристрастия, да так, что переставал играть роль влекомой за ними баржи, превращаясь в буксир, за которым влеклись они.
По мере того как дама все жарче влюблялась, он обретал под ногами твердую почву, вновь становился самим собой, течение сердечной жизни возвращалось в прежнее русло, да и страсть понемногу оскудевала, катясь вспять по той же кривой, что привела ее к апогею, подобно любителю русских горок, где чередуются крутые взлеты и спуски, но, конечно, сверху лететь — всегда быстрее, чем вверх, а потому внизу обычно не обходится без толчков и падений с непременными криками.
Какое изумление, какую боль испытывают низвергнувшиеся с такой высоты! Более слабые сердца (они часто принадлежат натурам посильнее) разбиваются и, бывает, гибнут от потрясения; чтобы понять это, надо ведь силу толчка еще и умножить на квадрат скорости.
Э, почему же нет, верный мой читатель, отчего вы хмуритесь, находя сравнение слишком несерьезным? Разве я не должен уснащать свою речь милыми вам приятностями и разбрасывать по ее полю цветы риторики? Следует придавать малость изящества самым неуклюжим созданиям, благородства — самым низким: такой рецепт я получил еще в шестом классе, а кто сказал, что метафора, извлеченная из физической формулы, недопустимая вольность, если к тому же я осмелюсь признаться, что формула сия — единственная, какую я до сих пор не забыл? Добрейшему Делилю было позволено слагать стихи о кофейнике,[104] даже Наполеонов «Гражданский кодекс» зарифмован по всем правилам французского стихосложения неким господином, как видно, превосходнейшим человеком, знакомство с которым я не прочь бы свести.
Они рыдали, они проклинали его, эти женщины, покидаемые нашим героем; Анри, впрочем, действовал с обходительностью хорошо воспитанного человека и отсылал их прочь самым благородным образом, какой только можно измыслить. Там не было злонамеренного умысла или бесчувственности, нет, своих любовниц он покидал весьма естественно, тяготясь их присутствием в той же степени, в какой ранее усердствовал, чтобы им понравиться. И право, разве он виноват, что Всевышний не создал его для выслушивания более шести месяцев кряду теологических увещеваний о благодати, даже исходящих из очаровательных уст? Что он устал от непрерывного карнавала, продлившегося до самой Пасхи? И повинен
