хмельные оказались и наиболее рьяными ораторами: все следы причиняемого пьянством ущерба красноречиво проступали на их лицах, у некоторых дело дошло даже до рвоты.
Он свел знакомство с молодым католическим писателем, чьи труды по догматической морали вручались монастырями в качестве награды, а религиозные стихотворения рекомендовались исповедниками миловидным греховодницам. Жюль застиг его у девиц легкого нрава.
— Ха-ха! Вот вы и попались, ревнитель нравственности! — закричал он.
— Что вы! — хмыкнул собеседник. — Нет ничего проще: именно деньги за прославление любви неземной позволяют мне оплачивать моих резвушек, а после гимна во славу поста я обедаю у Вефура.
Что до ревнивцев, жуликов и честолюбцев, они слишком многочисленны, чтобы стоило обращать на них особое внимание, и свойства их в достаточной степени принадлежат самой человеческой природе, так что нет смысла подразделять их по эпохам либо как-то иначе. Однако, уделяя исключительное внимание вызывающим смех, гротескным элементам того или иного общественного устройства, он отыскал все это в свычаях и обычаях своих современников и усомнился в пригодности нового времени для нужд комедии, придя здесь к таким же выводам, как и относительно трагических жанров. К примеру, он намеревался очень повеселиться в обществе сторонников Сен-Симона, но фурьеристы[97] в его мнении их превзошли, точно так же, как первоначально почитаемого весьма забавным мсье Кузена[98] затмил прочитанный позже Пьер Леру. [99] Но действительно, что может рассмешить особенно, когда все вызывает смех? Любому автору нестерпима мысль, что, какую бы глупость он ни вложил в уста своих шутов, серьезные люди тотчас выразятся еще похлеще.
Пустое дело пытаться отличиться там, где нет отличий. Откуда черпать сюжеты для сатиры? Кто снабдит нас ими? Может, случаем, Университет? Но иезуиты перейдут ему дорогу. Ораторы-патриоты? Но высоконравственные журналисты им ни за что не уступят. Ученые? Бог ты мой, а тщеславие артистов? Ну, среди последних впереди, разумеется, теноры. Однако, помилуйте, нельзя забывать и танцовщиков! Конечно, на память приходила и Академия, составленная из представителей высшей буржуазной аристократии, отставленных от дел министров, мучимых подагрою пэров, разбогатевших комиссаров полиции, писателей, которым хватает ума ничего не писать, и нескольких критиков, напротив имевших несчастье заниматься своим делом, Академия, куда вскоре будут принимать наладчиков новейшего печного отопления, нотариусов и биржевых клерков. Увы! Не настолько ли страдают высокомерием гонители сего учреждения, насколько полны скудоумия соискатели членства в нем?
В одном салоне он услышал, как некто декламировал стихи. Стихи были посредственны, да и руки у поэта отнюдь не блистали чистотой.
— Что это за мужлан? — спросил он у своего соседа.
— Не говорите о нем плохо. Это великий человек.
— В чем же он велик?
— Он — сапожник, а пишет стихи.
— Ну и что?
— Да в этом-то и чудо, Бог ты мой! Там, рядом с ним, — его издатель; это он представил сочинителя хозяйке дома, он повсюду водит его с собой и всем показывает, как любимую собачку или табакерку. Очень о нем печется: советует приходить в рабочей кепке и не смывать с рук въевшуюся грязь, чтобы все видели — перед ними пролетарий, обувной мастер, он даже порекомендовал ему прошить тетрадку стихов сапожной дратвой; а еще мне удалось проведать, что он подбивал своего подопечного намеренно делать грамматические ошибки в самых удачных местах, чтобы возбуждать еще больше восторга; теперь он и сам вошел в моду, и его поэт тоже, их везде приглашают — не многим выпадает такая удача. Когда ему надоест таскать беднягу за собой из салона в салон, он сам не будет знать, что с ним делать, и просто бросит; придется сапожнику снова тачать сапоги, если, конечно, тщеславие, нищета, а потом и отчаяние не сведут его в могилу, что, по — моему, на самом деле и случится.
— Кто тот господин, что так хорошо умеет говорить? — поинтересовался Жюль у сидевшего справа, указав на своего соседа слева.
— Эллинист, — услышал он в ответ. — Этот господин не способен понять, как можно написать статью о моде или прочитать басню, если глубоко не изучил по меньшей мере два древних языка и полдюжины современных; он сочинил роман нравов, напичканный эрудицией, а потому никто его не читал, но он утешает себя, отыскивая анахронизмы у тех, кого читают, и осыпает насмешками авторов, употребивших кучу слов, не ведая их этимологии и значения корней.
Любезный молодой человек, давший столь пространные пояснения, был всего-навсего фатом, он ревновал к шуму, что наделал пролетарий, в эту минуту жадно ловивший знаки дамского восхищения, и не менее того завидовал учености эрудита, который не раз унижал его в глазах собравшихся мужчин.
«А что же я сам? — призадумался Жюль после того, как долго искал в глубине собственной души причин недоброжелательства ко всем троим. — Разве не понравилось бы мне сейчас оказаться на месте сапожника и слушать пробегающий по зале сладостный шепоток в мою честь? Не этого ли в конечном счете я и добиваюсь? Вирши показались мне скверными, да не потому ли, что я бы предпочел, чтобы слушали мои? Ученый господин, обругавший их, проявил отменную проницательность, я был бы рад выражать свои мысли с тою же остротой, что и он. И даже молодой фат вовсе не заблуждался, к тому же надобно признать, что галстух он повязывает лучше меня, а его одежда безупречна».
Так Жюль и проводил дни, все чаще выходя в свет и все реже открывая свою душу; чем гуще вскипала вокруг него толпа, тем обособленнее он держался: таков был совокупный результат приобретенного опыта, многих ран, нанесенных самолюбию, твердой решимости и внешних обстоятельств.
С человеком случается одно из двух: или его проглатывает общество — тогда он заимствует самые расхожие мысли, страсти и растворяется без остатка, неразличимый на общем фоне; или он свертывается, прячется внутрь себя и уже совсем не высовывается из своей скорлупы — тут различия между ним и ближними углубляются, разверзаются пропасти даже по такому случаю, как толкование одной и той же мысли. Он живет отшельником, грезит в одиночестве, страдает без свидетелей, никто не делит с ним его радостей, не поощряет ласковым словом его любовных увлечений, не утешает в скорбях, душа его походит на затерянное в пространствах созвездие, по воле случая удаляющееся от всех прочих. Вот почему мы видим столько дружб у детей, встречаем гораздо меньшее их число у юношей и почти не находим ничего подобного промеж людей зрелых, не говоря о стариках, обыкновенно начисто лишенных друзей.
Сколько разнообразных суждений вкуса, идей, мечтаний и удовольствий мы делили с массой близких душ, ныне для нас потерянных! А ведь они тем не менее думали, как мы, чувствовали, как мы, мы жили их жизнью, а они — нашей, но связи, казалось, объединявшие навсегда, сами собой развязались, каждый совершенно забыл о другом, и новой встрече никогда уже не бывать.
Существует возраст, когда нравятся все вина, обожаешь всех женщин, да и сама жизнь представляется огромным праздничным столом; мы сидим за ним все вместе и поем одни песни, изливая единую на всех сердечную радость, сотрапезники сливаются во всеобщем веселом опьянении; но приходит час, когда каждый берет свою бутылку, выбирает себе подругу и спасается бегством под свой кров, а пригубить тех же иллюзий явятся другие, и их будут пьянить надежды, сходные с вашими.
Если бы привязанности прошлого, оттеняя нынешнее отчуждение, внезапно вновь предстали нашим взорам, они бы внушили нам больший ужас, нежели тот, с которым мы смотрим теперь на самих себя, и еще неизвестно, что бы мы горше оплакивали: вечную разлуку с покинувшими нас или собственное жестокосердие, вынудившее этих встреч не искать?
Встарь у Жюля было множество приятелей, он вел с ними долгие беседы на литературные темы; теперь же насилу мог отыскать кого-нибудь, способного пять минут кряду пробыть единого с ним мнения по тому или иному поводу; у него не хватало смелости излагать свои мысли перед людьми, которые их не разделяют, а если б и нашлись такие, кто в силах его понять, Жюль всегда имел добавить к сказанному столько разных разностей, что разумнее было держать рот закрытым. Спор оказался для него невозможен: с точки зрения психологии он не владел иными способами общения, кроме непосредственного, словно в мгновенном озарении, внушения; он предпочитал, чтобы то, что исходит от него (как и поступающее к нему), впитывалось сознанием на манер музыкальной фразы, то есть принималось без обсуждения, в самый миг звучания. Верность ноты — не объект критики, мы просто открываем слух и тотчас понимаем,
