отправился прямо в ванную, чтобы побриться.
— Вечером? — удивилась Кати.
— Ну конечно, — ответила тетя Гараш. — Он хочет нравиться своей семье.
«Я тоже попрошу папу бриться вечером, — решила Кати, которой все это пришлось очень по вкусу. — Ну, по крайней мере, уговорю бриться почаще».
Сразу после ужина Кати собралась домой, но теперь ее удержал дядя Гараш.
— Ты, наверное, боишься меня, потому и убегаешь, — пошутил он.
«Совсем я вас не боюсь, и потом от вас так славно пахнет!» — улыбнулась ему Кати, но вслух сказала только, что ей еще нужно посуду вымыть, потому что после обеда она не успела, а Шаньо еще небось яичницу себе жарил, так что теперь сковороду недочистишься.
— Ну, а мама твоя?.. — спросил дядя Гараш.
— У меня нет мамы.
Стало так тихо, как бывает в классе, когда тетя Дёрди прикрикнет на них. А ведь никто и не кричал, Кати говорила совсем тихо, чуть слышно. Нет у нее мамы, она была совсем маленькая, когда мама умерла. Но все-таки немножко она помнит ее. Нет, какие глаза у нее были, не помнит — может, карие, а может, черные; и ростом какая была, не помнит — высокая ли, нет ли. Даже рука Катина забыла, как гладила свою маму, даже память и голоса не сохранила. А вот сердцем Кати помнит ее. Скажет себе иногда: «Мама!» — и на душе становится как-то особенно тепло. И хочется уткнуться лицом в ее голубую шаль. «Мама»…
Это было первое слово, которое вымолвила Кати. Бабушка уже думала, что Кати так и не будет никогда говорить. Шаньо в ее возрасте и стишки наизусть знал, Руди есть просил вполне понятно, а Кати все еще ни словечка не произносила. Папа тоже бояться стал, что останется она на всю жизнь немой. И в это самое время заболела мама. Очень сильно заболела. А доктора позвать, лекарства купить было не на что — папа тогда не работал. Тогда еще такое время было, не верили ему, не любили таких, как папа, вот и гнали. Но все же бабушка придумала выход: решила отвезти маму в больницу, потому что в больнице лечили бесплатно, — а бабушка была умная женщина. Умная-то умная, но в больницу отвезла маму слишком поздно. И на другой день вернулась домой заплаканная, с одной только голубой шалью. Кати стояла тогда перед кладовкой. Увидела шаль, протянула к ней ручонки и как закричит: «Мама!» Это было ее первое в жизни слово.
Тишина стала невыносимой, она словно душила Кати. И девочка заговорила быстро-быстро:
— Мама была очень красивая. Бабушка рассказывала, что ее даже в кондитерскую на Главной площади впускали — такая она была красивая. Нас-то прогоняли оттуда — и меня, и Надьхаю тоже. Да и из других мест тоже прогоняли.
И Кати рассказала про Первое мая, и как лопнул в воздухе воздушный шарик, и как ее вышвырнул из колонны какой-то дяденька. Персик сидела, прижавшись лицом к рукаву своего папы, и слушала, помаргивая, как сонная собачонка. А Кати вспомнила и то длинное слово, которое так дружно кричали все Первого мая, и спросила, что это такое — «солидарность рабочих».
— Это значит, что каждый рабочий борется за интересы всех, — объяснил дядя Гараш. Но Кати тупо смотрела перед собой, и он поспешил продолжить: — Ну, когда человек думает не только о себе, о своем, скажем, заработке, но и о других тоже. Например, там, где есть капиталисты… Ты знаешь, что такое капиталисты?
— Нет.
— Это богачи, которые…
— Ага, как доктор Жига! — прервала его Кати и рассказала, кто такой доктор Жига.
— Доктор Жига не капиталист, — возразил дядя Гараш, — потому что он сам зарабатывает свой хлеб тем, что лечит больных. А капиталист богатеет потому, что на него работают другие. Ну вот. И если один капиталист платит своим рабочим меньше, чем другие, тогда рабочие других заводов борются за то, чтобы их товарищам увеличили плату. Поняла?
Кати кивнула, хотя и не поняла ровным счетом ничего, но ей не хотелось сердить дядю Гараша. К тому же во всем этом ее заинтересовало только одно, и она тут же спросила:
— А если я стану большой и буду работать на заводе, тогда за меня другие рабочие тоже будут бороться?
Дядя Гараш ласково посмотрел на Кати и сказал:
— Вот вырастешь, придешь к нам на завод, и мы все будем заботиться о тебе. Хорошо?
— А пока учись читать как следует, — вставила Персик, — иначе тебя не примут.
— Конечно, — подтвердил и дядя Гараш, — учиться надо как следует.
От этого замечания Кати стало не по себе. С некоторых пор она стала нервничать, едва заходила речь о школе. Раньше эти разговоры были для нее, все равно как если бы кто-то сказал: «Идет дождь». Идет, не идет — какая разница? Ну, вызовут отвечать, ну, ничего не знаешь — велика ли беда? Как-то в начале года Коняшка такой сыр-бор устроил из-за того, что уроков не выучил, целую переменку дрожал — спросят или нет? Кати тогда только плечами пожимала: хоть и вызовут — подумаешь! Как пойдешь к доске, так и вернешься… Но последнее время Кати решительно было не по себе, если ее вызывали, а она ничего не знала. Как-то после урока географии, когда она целых три минуты напрасно вглядывалась в рельеф Задунайщины, к ней подскочила Феттер и тягучим своим голосом сердито сказала, что Кати портит их классу «среднюю успеваемость». Кати было на это, конечно, наплевать, да она и понятия не имела, что это за штука — «средняя успеваемость». Но сейчас… Сейчас, конечно, было бы лучше, если бы дядя Гараш позабыл о школьных ее занятиях. Поэтому Кати совершенно неожиданно спросила вдруг, нельзя ли устроить Шаньо на тот завод, где работает дядя Гараш. Дядя Гараш задумался, а Кати вдруг обрадовалась даже, что спросила его об этом. В самом деле, как было бы хорошо, если бы Шаньо мог работать рядом с дядей Гарашем. Для Руди и кирпичный завод хорош, ему ведь ничего на свете не нужно, разве что книжку для пения стянуть или жениться. Но Шаньо надо обучить какому-нибудь хорошему ремеслу. Он ведь славный, Шаньо, да и пять классов как-никак окончил. Дома о таких вещах бабушка думала, а сейчас кто о нем позаботится, если не Кати?
— Пусть зайдет как-нибудь после шести, а там видно будет, — решил наконец дядя Гараш.
Тут Кати хотела уж было заговорить о своей сегодняшней поездке на кирпичный завод, но не посмела. Вот еще! Дядя Гараш решит, что все они такие: только и умеют, что шататься без дела! И бедный Шаньо пострадает ни за что… Кати торопливо распрощалась: папа, верно, уж весь проспект Ленина обегал, спрашивая, не попала ли какая-нибудь девочка под какую-нибудь машину. Он всегда боится, что она попадет под машину.
Персик проводила ее до подъезда. Кати не устояла и призналась все же, что вовсе не была больна, а просто ездила за этой ролью.
— Поговори с тетей Дёрди, — посоветовала Персик. — Расскажи ей все, пойди прямо в учительскую и расскажи. Может, и с праздником еще удастся что-нибудь исправить.
С праздником? Где там! Пьеса-сказка получается замечательно, они как-то репетировали в классе на большой перемене, и Кати видела. Сценка «Не обманывай!» тоже хорошо выходит, сама же Персик как-то рассказывала. Танцоры последнюю неделю каждый день репетируют, и стихи все уже выучили назубок, — тетя Дёрди однажды слушала их прямо на уроке венгерского языка. Что уж ей остается?
Кати во всю прыть бежала по темной улице.
Чтобы она и вдруг пошла в учительскую к тете Дёрди?! Ну уж нет, этому не бывать!
10
А на другой день после уроков она постучалась в учительскую.
Все утро тетя Дёрди смотрела на нее, как на пустое место. Не спросила, где была вчера, не вызывала к доске; напрасно Кати заглядывала ей в глаза, учительница словно забыла о ее существовании.
Кати открыла дверь. Она еще никогда не была в учительской. Журнал обычно относил Коняшка, ну и, конечно, Феттер. Кати вошла бочком и остановилась. В учительской были только тетя Луиза, преподававшая гимнастику, и незнакомая учительница, совсем скрывшаяся за горой тетрадок, которые она
