одиночестве — и уйти, не попрощавшись. А можно было поступить и по-другому: взять не одну, а две по пятьдесят, сурово выпить обе дозы, потом громко рассмеяться в лицо этому хаму Гулькину — и уж тогда только уйти, громко хлопнув дверью. Но, прикинув свои финансовые возможности, Вертопрахов понял, что две, пожалуй, ему не осилить, и нужно идти на компромисс.
Так он и сделал — тонко намекнул Гулькину, что гонорар за статью ему еще не давали, а зарплату пока задерживают. Опытный инженер человеческих душ, Гулькин сразу же понял простую механику мелких поступков бездаря Вертопрахова, и вынул из кармана сто рублей.
— То, что надо! — сказал бездарь, уносясь к буфетной стойке. А через минуту вернулся, непонятно каким образом уместив в одной руке две по пятьдесят, четыре бутерброда в тарелочке и пачку сигарет. В другой руке Вертопрахов бережно держал сдачу.
— У меня все по-честному, — как бы между прочим заметил он, передавая Гулькину теплый гривенник. И сурово взялся за коньячную стопку. — Ну, Борис, за твою трилогию! — При этом лицо у журналиста перекосилось. — Кстати, ты бы при случае намекнул там, в комиссии, насчет моих очерков? Про ветеранов? У меня ведь их на три книги, не меньше, наберется. Да мне хотя бы одну издать! Поможешь?
И правда, по ветеранам Вертопрахов был отменный специалист. Как же, помню я один его очерк — «Вечно в строю» назывался… или все же «В строю до конца»? Ах, ну да! Ну, конечно, «В строю навечно». Торжественный был материал! Как вспомню, так до сих пор духовой оркестр в ушах играет. Платили, правда, за очерки мало, раз в магазин сходил — и денег нет, зато печатали Ал. Серебряного часто и охотно. В основном, в газетах, редко — в журналах. А чтобы отдельной книжкой издаться, надо было лет пятнадцать в очереди отстоять. А какому творческому человеку это понравится?..
— Я подумаю. В смысле, попробую твои очерки предложить. На следующем же совещании, — пообещал Гулькин, несколько подобревший после пива с коньяком и пары тощих бутербродов. — Только я не уверен, что тебя успеют к Годовщине издать. Нынче желающих напечататься — знаешь, сколько?
Гулькин знал, что говорил. Не далее как в обед он заезжал в издательство — лишний раз себя показать, на редактора посмотреть, а заодно уж и пообещать, что «Осмысление» будет лежать у него на столе не позже чем к середине августа.
— Как же, помню, Иван Николаевич, все помню! Сижу, работаю. Так что не беспокойтесь: лично вам рукопись принесу, — возвестил Гулькин, шумно входя в редакторский кабинет. — А вы что же, Иван Николаевич? Переезжать собираетесь? — тревожно добавил он, заметив у стены с десяток картонных коробок, набитых рукописями. — И куда же, интересно?
— Да какой там, к чертям, переезд? Это все ветераны мне свои мемуары носят, — желчно отвечал редактор. — И еще обещали принести. Я уж и в комитет по печати звонил, просил принять меры. Говорят, ничего не можем поделать, из министерства указание пришло — печатать всех подряд, никому не отказывать. В двух экземплярах: один — для библиотеки, а другой — для автора. Пусть, мол, читает, что он там героического про себя насочинял.
Чужие рукописи раздражали. Однако Гулькин оказался на высоте: ругать конкурентов не стал и литературных достоинств мемуаров даже пальцем не тронул. Заметил только, что по два экземпляра на каждого, пожалуй, слишком жирно будет. Где на всех столько бумаги взять? А вот издать «Осмысление» — надо. Отличный получился роман! Да вот же и профессору Рябцеву он понравился…
— А ты попроси, Боря, на комиссии: мол, так и так… свежо, талантливо… Век тебя не забуду! — взмолился Вертопрахов, судорожно перебирая в кармане мелочь. — Книжек пятьсот издадут — и хорошо. Я ведь за большими тиражами не гонюсь. А за мной, Боря, не пропадет. Ты ведь меня знаешь!
На что Гулькин понимающе улыбнулся, мол, знаю, чего уж там… Допил, что осталось, и пообещал помочь.
Расстались они друзьями.
Без четверти десять Рябцев был в городской мэрии. Поднявшись на второй этаж, отыскал дверь с табличкой «Департамент культуры. Заведующий Фуфлачев И. Г.» и оказался в приемной — с филенками под мореный дуб и секретаршей в углу, за столом на две тумбы.
— Вы к Игорю Георгиевичу? А его нет. Уехал на совещание, — секретарша мельком взглянула на посетителя. — Вы с ним договаривались?
— Ну конечно! Сегодня, на утро.
В глазах секретарши мелькнуло нечто похожее на досаду.
— Ну, не знаю… Может быть, он уже вернулся? Сейчас посмотрю.
Пошла, посмотрела. И чудо: Фуфлачев оказался на месте! Главный городской культработник явно скучал среди стен, обвешанных дипломами, вымпелами, памятными знаками и афишами, и обрадовался профессору как родному.
.— А я вас заждался. Думал, что не придете, — пропел Фуфлачев, мягко выкатываясь из-за стола навстречу Рябцеву. — Хотел уже, знаете ли, машину за вами посылать.
— За машину спасибо. А почему вы думали, что я не приду? Мы же вчера уговаривались.
— Всякое бывает. Могли и передумать. А может, вас вообще мой проект не устраивает.
— Ну почему же? Любопытно было бы узнать, хотя бы в общих чертах.
— Я вам на месте все объясню. Хорошо? — Рябцев рассеянно кивнул в ответ. — Тогда что же мы? Едем!
И покатился вслед за Рябцевым из кабинета.
— Скажу по секрету, с нашим Алексеем Митрофановичем ездить очень, очень опасно, — разоткровенничался Фуфлачев на лестнице.
— Кто такой — Алексей Митрофанович? Это ваш водитель? — спросил Рябцев.
— Он самый. Между прочим, оригинальнейший человек! — Фуфлачев коротко рассмеялся. — Вы не поверите, но стоит лишь задремать… или просто в окно засмотреться, как непременно куда-нибудь не туда заедете. Точно так! Вот, вчера, например. Я в городской филармонии был. Ничего интересного… обычный бенефис с банкетом. Так Алексей Митрофанович меня вообще не в ту сторону повез. В Зеленой балке хотел высадить, представляете? А я, между прочим, в самом центре города живу.
— Действительно, оригинал, — усмехнулся Рябцев, не забывая глядеть себе под ноги.
— Вам непременно надо с нашим Алексеем Митрофановичем познакомиться, — не умолкал Фуфлачев, то и дело забегая по лестнице чуть вперед, чтобы Рябцев его лучше слышал… — Недавно семьдесят стукнуло, а машину водит как бог. Тот еще стариканище. Орел! Между прочим, участник войны. И медаль за оборону Города имеет.
— Что? Медаль? За оборону? Не может быть! — Рябцеву показалось, что он ослышался. — Он что же, в яслях начал воевать?
— А вот и ошиблись. Раньше, гораздо раньше! — радостно сообщил Фуфлачев. — Да наш Алексей Митрофанович, можно сказать, с первого своего дня на фронте. Он ведь прямо в воронке родился. А вы и не знали? Обычное дело: их матушка бомбежки испугалась, да тут же, в воронке, и родила. С тех пор Алексей Митрофанович на самолеты спокойно смотреть не может, в санаторий только поездом ездит. А билеты исключительно в вагоны «СВ» берет. Вот она, судьба-то, у него какая!
Спустившись на первый этаж, они вышли из мэрии и направились к стоявшей поодаль машине.
— Говорите, и медаль у водителя есть? Интересно, — рассеянно заметил Рябцев, двигаясь вслед за Фуфлачевым.
— А то! — тотчас же встрепенулся тот. — Вы про Ивана Тимофеевича, надеюсь, слышали? Когда-то был у нас первым секретарем? Вот Иван Тимофеевич все это дело и устроил. Он ведь с нашим Алексеем Митрофановичем всю область на «газике» объездил, сколько раз другим водителям в пример ставил. А как услышал, что у того даже скромной грамоты нет, моментально расстроился. Не могу, говорит, допустить, чтобы такой боевой старик и без медали жил. Ну и в Москву, на перекладных. Сколько приемных обошел, сколько кабинетов оббежал! Говорят, в Министерстве Обороны неделю спал под лестницей!.. Посевную в области сорвал, «строгача» по партийной линии схватил, но обещание свое выполнил. С тех пор Алексей Митрофанович с медалью. Очень ею дорожит. Нипочем без медали за руль не сядет! А Иван Тимофеевич давно на пенсии, сейчас в Зеленограде живет. Между прочим, мемуары пишет.
— И о чем, интересно? О войне? — заметил Рябцев с ноткой сарказма в голосе.
