выбросит на берег где-нибудь возле Севастополя. При условии, что не сорвет парус, потому что ветер завывал всё сильнее. Так что надо выбираться самому, а ее найдут завтра утром. Придется, конечно, раскошелиться на ремонт, но это не самое страшное. Ветер дул к берегу, значит, и волну идут туда. Пусть и меня отнесут. Я лег на спину и расслабился. Главное, сберечь силы, пока не рассветет и не определю, куда надо плыть.
2
Солнце припекало руки и ноги, не прикрытые одеждой. Особенно зудела правая голень. В голове постукивала кровь, редко, но гулко, причем била в одно место, расположенное немного выше правого уха. После каждого удара накатывала легкая тошнота. Я открыл глаза. В нескольких сантиметрах от них был светло-коричневый каменный пологий склон, изъеденный ветрами и дождями, на котором я лежал ниц метрах в трех от кромки прибоя. Значит, выплыл… Что не удивительно: пловец я хороший, часто с городских пляжей уплывал так, что берега не видно, и возвращался только через два-три часа. А вот как я выгреб на этот раз — хоть убей, не помню.
Правая голень зазудела сильнее, я решил почесать ее. Рука двигалась словно в вате, как бывает во сне. На голени была ссадина, длинная и широкая. На голове тоже, но узкая и короткая, примерно полсантиметра на два. Кровь уже подсохла, а рана вроде бы не опасная, до свадьбы доживет. Я осторожно, превозмогая несильную боль во всем теле, перевернулся на спину. На небе ярко светило солнце в окружении нескольких небольших белых облаков. Ветер стих. Такое впечатление, что ночной бури и не было. Я попробовал встать, но выпрямиться не смог, потому что закружилась голова и подкатила тошнота. На четвереньках переместился на ровную площадку, которая частично была в тени, сел там. Точнее, полусел, полулег. В тени как-то сразу стало полегче, тошнота отступила. У меня появилось впечатление, будто помолодел лет на десять. На чем оно основывалось — не знаю. Трагедия старости заключается в том, что в душе тебе всего двадцать пять, а вот тело перестает с этим соглашаться, с каждым годом всё быстрее устает и всё чаще болеет. Сейчас, не смотря на боль во всем теле, я не чувствовал усталости, точно знал, что через несколько минут восстановлюсь полностью и без труда дойду до ближайшего населенного пункта. Впрочем, не совсем без труда. Придется идти босиком по камням, к чему я не привык. Это тебе не по яхте шлепать босыми ступнями. И сразу весело гмыкнул, представив, за кого меня примут местные жители: босой, с разбитой головой и ободранной ногой, в длинных, до коленей, «боксерских» шелковых синих трусах с двумя золотыми драконами спереди и красными лампасами по бокам, купленных в Шанхае, и хлопчатобумажной белой майке с голубой «розой ветров» во всю грудь и надписью полукругом снизу на латыни «Cras ingens iterabimus aequor» («Завтра мы снова выйдем в огромное море»), купленной и разрисованной по моему заказу там же в магазинчике-мастерской за несколько минут и за смешные деньги.
Отвлекли меня от этих веселых мыслей два типа лет тридцати, которые спускались по склону, направляясь явно ко мне. В железных шлемах, чернобородые, с мечами на поясах слева и ножами справа; первый в кольчуге до колен и с рукавами по локоть поверх светлой рубахи с длинным рукавом, второй в кожаной безрукавке, сшитой из горизонтальных полос внахлест, поверх красной рубахи. У первого в руках были круглый щит и копье, а на ногах сандалии, у второго край щита выглядывал из-за спины, в руках — небольшой, двояковогнутый, «скифский», лук со стрелой на слегка натянутой тетиве, а на ногах что-то типа полусапожек. Наверное, из клуба по реконструкции истории, или как они там называются?! Я никогда не мог смотреть на таких без смеха: здоровые уже дураки, а всё детство в заднице играет! Заметив, что я за ними наблюдаю, ускорили шаг.
Это меня насторожило. Я вырос в Донбассе, на окраине шахтерского города. Баб там катастрофически не хватало, избыток тестостерона расходовался на мордобой, поэтому драться я научился раньше, чем ходить и говорить. Был такой период в подростковом возрасте, когда, как сейчас кажется, ни дня без драки не обходилось. Чаще были честные бои, один на один и чисто на кулаках и ногах, но иногда приходилось отбиваться от толпы, применяя любые подручные средства: камни, бутылки, ремни, штакетины от забора и т. д. Если даже проигрывал, но бился хорошо, не издевались и не грабили: пацан уважает пацана. Благодаря этому у меня на всю жизнь выработались несколько качеств: предчувствие драки; умение бить первым, без раскачки, если она неизбежна; а если противник ведет себя не по правилам, использовать любые подручные средства. Сейчас моя интуиция подсказывала, что без драки не обойдется и что у этих крымских шахидов другие понятия о чести. Крупных камней под рукой не было. Зато был песок, или пыль, или то и другое вместе, мелкие и колючие. Я незаметно сгреб их в две кучки и накрыл ладонями.
Бородачи остановились в метре от меня. Первый был пониже ростом и коренастее. Он тяжело дышал ртом, потому что нос пересекал наискось, слева направо, начинаясь из-под шлема и теряясь в густой бороде, старый глубокий шрам, отчего казалось, что носов два. Глаза отмороженные, злые. Второй хоть и был длиннее, но не выше метр шестьдесят. Этот придурковато лыбился, как положено тупой шестерке. Вывод: начинать надо с первого.
— Привет пацаны! — сказал я, глядя ему в глаза. Если ответит, разговоримся, драки не будет.
Он отвел взгляд в сторону напарника и, выхлопнув свежим перегаром, что-то сказал ему на незнакомом мне языке. Тот ответил, тоже поделившись перегаром, согласился, скорее всего, потом вытянул из-за спины горит с отсеком для стрел, в котором их было десятка два-три, и засунул туда еще одну, а лук — в предназначенный для него отсек.
Сначала я решил, что это крымские татары. Я знаю несколько слов по-татарски и, что главное, мелодику языка. Но ряженые говорили на другом. Может, у крымских татар свой диалект?
Лучник достал откуда-то из-за спины метровый отрезок веревки и шагнул ко мне. Его приятель стукнул меня по ноге тупым концом копья и что-то прорычал, приказывая, как я понял, встать.
— Ребята, в чем дело?! Я вас не трогал! Чего вы ко мне прицепились!.. — заголосил я как можно жалобнее, всем видом показывая, насколько испуган и слаб, и начал медленно подниматься, опершись на ладони, в которые сгреб пыль с песком.
Копейщик рыкнул еще что-то, уже не так агрессивно: поверил мне.
В этот момент я и выгрузился из обеих рук им в глаза. У ребят мгновенно пропала фокусировка и расплылось изображение. Я врезал с разворота правой стоявшему слева от меня копейщику, а потом левой — стоявшему справа лучнику. Первый, видимо, почувствовав, что в морду летит кулак, попытался закрыться щитом, но слишком низко опустил его, когда расслабился. Завалился он молча, зато шлем его, копье и щит громко звякнули, поприветствовав каменный склон. Второй вскрикнул и устоял. Я заехал ему еще раз, теперь уже правой и точно в нижнюю челюсть. Показалось мне или нет, но что-то у него там хрустнуло. После этого он разлегся на спине в такой позе, какую в сознании не примешь, даже если захочешь. Я обернулся к первому и принялся молотить его ногой. Куда попало, даже кольчуга и шлем не мешали. Иступлено, долго и часто. Шлем не успевал звякать о камень, когда я попадал в бородатую морду. Наверное, выплескивал всё, что накопилось со вчерашнего вечера. Бил, пока внутренний голос не остановил меня: «Хватит, а то убьешь!» Я отвалил от него, но никак не мог сдержать агрессивное дрожание тела. Вернулся к лучнику и заехал ему пару раз по бестолковке. После этого успокоился и принялся разоружать их.
У лучника за спиной были не только комбинированный горит и щит, но и кожаный вещь-мешок. Талию дважды опоясывал тонкий ремень с бронзовым крючком-застежкой, на котором висели полуметровый меч в деревянных ножнах с ржавыми железными вставками внизу и вверху и нож длинной сантиметров в двадцать с деревянной рукояткой, который был в чехле из козлиной вроде бы шкуры потертым мехом наружу. В вещь-мешке лежали еще две веревки, одна с метр, вторая где-то с пять, пеньковые, имел дело с такими при советской власти; серебряная фляга примерно на литр, без крышки, заткнутая сучком; завернутые в тряпку куски обгрызенной лепешки и сыра типа брынзы; маленький узелок с солью, крупной и грязной; точильный брусок; на самом дне — скомканные, окровавленные шмотки из серо-белой грубой ткани, скорее всего, с двух человек, мужчины и женщины. Сложив трофейное оружие и сумку в кучу на том месте, где раньше сидел, использовал предназначавшуюся мне веревку, связав лучнику руки за спиной. Крепчайшим морским узлом. У копейщика ремень был в один оборот, широкий, с бронзовой
