Именем революции

чтобы вспыхнуть с еще большей силой. Это идут рабочие отряды. Они идут с факелами; на стенах, лицах присутствующих играют кровавые отблески. Горит несколько свечей.

Каминская (у окна). Сейчас услышим…

Часы бьют восемь раз.

Ну? Ну?

Романовский. Почему нет взрыва?

Малинин (выходит из своей комнаты на балкон). Фейерверк задерживается.

Романовский. Все было подготовлено, ничего не понимаю…

Малинин. Еще один провальчик. Мило. (Уходит к себе.)

Каминская. Перестаньте каркать! Надо ждать Ярцева. Наверное, он перенес час взрыва… А они всё идут и идут…

Романовский. Подняли на ноги все ячейки города.

Каминская. Я не могу больше слушать эти песни.

Романовский. Вот так же они пели, когда я вернулся в Петроград. Пришел домой — квартира занята «подвальными».

Каминская. Опустите шторы.

Романовский (опускает шторы, звуки с улицы глуше). Черт возьми, ничего не видно.

Каминская. Вы не представляете себе, какой это ужас, вот почти год сидеть со свечкой. Они не дают в буржуазные квартиры света. Я так мечтаю о том, чтобы зажглась моя люстра. Эта темнота невыносима. Она так и обступает тебя. Скоро десять. Ярцев никогда не опаздывает. Быть может, позвонить?

Романовский. Не надо.

На балконе открывается дверь, появляется Малинин с документами в руках. Спускается вниз.

Малинин. Анна Семеновна, эти документы надо будет спрятать в часы. Здесь явки и список организации.

Каминская. Сейчас открою. (Подходит к часам, начинает возиться.)

Малинин. Хитрая механика.

Каминская. Напротив, все очень просто. Выкладываете слово «всемогущий», — часы бьют двенадцать раз, на последнем ударе стенка открывается.

Все это происходит на наших глазах. Каминская прячет документы, закрывает часы. Наступает тишина. Все молчат.

Малинин. В «Славянском базаре» продавали чудесные пирожки с мясом.

Каминская (у окна). Идут. И конца не видно. Романовский. Я не хочу их слушать! Включайте граммофон! (Успокаивается.) Нервы, черт бы их взял.

Каминская заводит граммофон; звучит пошленькая шансонетка.

Малинин. Годы прошли давно, страсти утихли, молодость жизни прошла… (Яростно, на граммофон.) Заткните глотку этой публичной девке! Я сам буду петь! (Берет гитару, настраивает и с большой грустью напевает старинный русский романс «Белой акации гроздья душистые».)

Каминская тихо подпевает. Романовский подходит к окну, приоткрывает штору. С улицы врывается песня: «Смело мы в бой пойдем!»

Романовский. Малинин, а нельзя ли что-нибудь другое? Вы слышите, они поют то же самое, только слова другие…

Малинин (минуту слушает). Сволочи! Дом отняли, семью отняли, родину отняли! Даже песню любимую отняли! Все отняли!

Каминская (в ужасе). Смотрите! Что это?!

Огромная люстра, висящая над столом, начинает медленно зажигаться; видны красноватые, накаливающиеся волоски ламп.

Почему дали свет? Мне страшно! Погасите его!

Ярцев (в дверях, спокойно). Сегодня ночью будут обыски. Поэтому свет.

Каминская. Алексей, я боюсь этого света! Погасите люстру!

Малинин. Почему нет взрыва?

Ярцев. И не будет. Нашли. (Ходит по комнате.) Ничего не мог сделать. Сегодня утром арестованы Свидерский и Александров.

Романовский. Организация провалена?

Ярцев. Нет, они попали случайно, во время облавы. Но это все ерунда, самое страшное другое. Я не могу больше вернуться на Лубянку.

Романовский. Дзержинский?

Ярцев. Да. У него удивительное чутье. На двенадцать часов ночи вызвал меня к себе с вашим делом. Я знаю, чем это кончится. Мы немедленно уходим отсюда. Машина за углом. Доставайте документы. До сих пор не могу отделаться от ощущения, что за мной следили.

Каминская. Алексей, а как же я?

Ярцев. Останешься здесь. Когда будет нужно — дадим знать.

Раздается осторожный стук в дверь.

Спокойно! (Достает револьвер.) Черный ход?

Каминская. Открыт.

Ярцев. Мы выйдем туда…

Снова стук.

Это не ЧК. Если что-нибудь подозрительное, скажешь: «Простите, я спала», мы уйдем.

Каминская. А документы?

Ярцев. Через час они будут у меня. Пошли.

Уходят.