С этой ночи все началось сызнова. Но ни Авдей, ни Феня не знали тогда, что пройдет еще десять лет, прежде чем крыша над Фениной хижиной сделается окончательно их общей крышей. А до тех пор они будут встречаться тайно, если вообще возможно такое на селе, где решительно все знают друг об друге всё, без малейшего исключения. Иногда Авдей приходил к ней домой — это когда там не было Филиппа: в летнюю пору он мог находиться в пионерском лагере либо в поле с трактористами. Да и само это поле, разве оно но могло укрыть, оборонить от чужого недоброго глаза? А степные посадки, овраги, балки с соловьиным кустарником у подножий, а знаменитый Завидовский лес с его темными урочищами — неужто они не приютят, не приголубят? Ведь все это — Фенины друзья. Она знает их с малых лет; они чувствовали на себе прикосновения ее шустрых ног, она порхала нарядной и легкой бабочкой по-над полянами и по лесным просекам, сбирала ягоды, плела венки, а позднее поверяла им самую великую тайну — тайну любви, и ни разу они еще не выдавали ее.
Филипп между тем подрастал, синие, как у матери, глаза его все чаще темнели, когда встречались с ее виноватыми, грешными и счастливыми одновременно глазами: парень догадывался обо всем и год от году становился сумрачнее, отчужденнее — и это было тяжелее всего. Но Филипп молчал. Заговорил лишь за неделю до ухода своего в армию, и как заговорил! Он вернулся с гулянки со вторыми петухами. Мать, склонившись над квашней, месила тесто. Не оборачиваясь, тяжко, как делают все матери в Завидове, выдохнула:
— Эх, паря!
Филипп, потянувшись, хрустнув суставами, подошел к пей, обнял за плечи:
— Ну, мам, не сердись. Завтра лягу с вечера, вот увидишь! Ну, мам!..
Фепя — не оборачиваясь:
— В армию бы тебя поскорее. Измучилась я с тобой. Эх, Филипп, Филипп!
— Ты что, мам?
— Ничего. Антонина Непряхина приходила…
— Зачем?
— Сам, поди, знаешь.
Феня рассказала, что произошло на их подворье вечор. Подоив корову, она направлялась с молоком в избу. У крыльца ее поджидала Антонина, Тишкина жена.
— Ну что еще там? — глухо, морщась от внутренней боли и неясной еще тревоги, спросила Феня. Руки ее сейчас же ослабли, торопливо опустили ведро, полное молока, на землю. — Что он еще натворил там?
— Все то же, — Антонина глядела на Феню с крайней неприязнью. — Прикажу Нинушке своей в подоле принести вам. Не открутитесь! Нешто так порядочные парни поступают! А еще комсомолец! А ты ведь мать ему. Вместе вон на почетной-то доске у правления красуетесь. Ударники! Вас бы…
— Замолчи ты! — Феню затрясло всю. — Не трогай ты доску злым своим языком, не то… И уходи с моего двора. Сейчас же!
Подхватив ведро, она тучей пронеслась мимо испуганной женщины, а в избе измученно опустилась на лавку — вспомнила, что с утра видела: во дворе правления какая-то девчонка (теперь поняла, что это была Нина Непряхина) сорвала с Доски почета портрет Филиппа, разорвала его в мелкие клочья и, всхлипывая, убежала. Не могла Феня видеть, что через окно правления за Ниной зорко наблюдала другая девчушка — секретарь председателя колхоза; не могла Феня видеть того, как эта, последняя, вернувшись от окна к своему столику с пишущей машинкой и телефоном, шустрыми пальцами расстегнула сумочку, извлекла из нее фотографию и прочла на обороте: «Милой Танечке от влюбленного Филиппа. На добрую память», затем поднесла карточку к губам, подумала о чем-то с минуту, убрала фотографию в сумку, а ночью, воровато озираясь, торопливо приклеила ее на место сорванной там, во дворе правледия. Этого уж не видела Феня, а потому и не могла сообщить сыну. На материну новость он отреагировал спокойно и просто:
— Сплетни это, мама! Нужна мне их Нинка!
— Ты, сынок, все-таки поосторожней. Не дай бог…
— Сплетни, говорю! — осерчал Филипп и, помедлив, вдруг спросил: — Дядя Авдей приходил?
— Приходил. Но это уже не твоя печаль.
— Моя. Увижу — убью. Так и передай ему.
— А ты начинай с меня, сынок… — Феня подняла голову с глазами, полными такой человеческой муки, что Филипп не выдержал — бросился к матери:
— Мама, мама! Какая же я сволочь!.. Ма-ма! Прости меня… Ма-ма-а-а!
А неделею позже провожала она своего Филиппа в армию. Полевой осенней дорогой, то пропадая в балках, то вновь появляясь, шли завтрашние солдаты. Прощаясь с ними, поля как бы принахмурились, горбились раскиданными повсюду ометами соломы и овинами сена. Они, ребята, еще не в строю и потому одеты кто во что горазд, по-домашнему. Шагали беспечально; веселые, озорные их лица были открыты всем встречным ветрам. Шли в окружении пестрой толпы девчат. Филипп, высоченный — в отца вымахал! — и пламеннокудрый, идет впереди всех. Лицом к нему, пятясь задом и пританцовывая, бойкая, отчаянная Нинуха Непряхина напевала:
Перехватив ревнивый взгляд Тани, завела другую частушку:
Видя, что ей не удалось снять Таниной ревности, махнула в ее сторону рукой и запела отчаяннее:
Таня, покраснев от гнева, набралась решительности, выскочила вперед и, тесня Нину Непряхину в сторону, начала петь, а сама только что не плачет:
