Ивушка неплакучая

читает — аж пот с нее, сердешной, раскраснелась, как от письма любовного… Машины, машины, машины — все, от старого до малого, помешались на машинах. И не поймешь, Владимир Григорьевич, кто мы теперь: колхозники аль рабочие. Все к технике потянулись… — На минуту замолчала, вспомнив что-то, улыбнулась: — На днях встречаю на улице вон его тещу, — она опять указала затылком на Авдея, — встречаю Матрену Дивеевну Штопалиху, та и говорит: «Слава богу, и мне, старухе, отыскалось дело. В школу на работу устроилась!» — «Уборщицей, что ли?» — спрашиваю ее. Обиделась на меня страсть как: «Какая, — говорит, — я тебе уборщица! Хватит вам надсмехаться над старухой. Я — техничка!»

Кустовец расхохотался.

Смеялась одними глазами и Феня, продолжала, однако, с внутренней болью и обидой:

— Иной уходит из села потому, что звание «колхозник» его, видите ли, оскорбляет. Есть даже песня такая. Вон Мария идет. Я попрошу. Мы, может, споем ее для вас, пока осталось немного времени до смены.

К будке решительно, независимой походкой подошла Соловьева. На один миг только ее глаза скользнули по расцветшему вдруг Федченкову и орудующим ложками под руководством Катерины его детям, а затем как ни в чем не бывало раздвинула сидящих на скамейке, прочно утвердилась между секретарем райкома и председателем колхоза, развязала узелок:

— Угощайтесь, начальнички! Вы бы почаще к нам. Ягод у нас пропасть! — Одну земляничнику она сунула в рот Кустовцу, другую — в изготовившийся загодя рот Точки, а две сразу, перегнувшись, как бы невзначай размазала на щеках Федченкова.

Тот засопел смущенно:

— Тю… одурела?

— Такой румяненький ты мне больше нравишься! — сказала Мария, продолжая раздаривать ягоды. Когда один узелок опорожнился, вынула из-за кофты второй, поднялась с ним, угостила по пути Авдея, направилась к столу. Уселась там против трех ребятишек, из которых самому старшему было не больше девяти лет, и принялась скармливать им землянику, суя по очереди каждому в рот по ягодке, точно птица перед желторотыми своими птенцами; накормив, погладила каждого по головке, потом взяла самых малых на руки, отнесла в будку. Через некоторое время вернулась, сказав удовлетворенно:

— Спать уложила. Пускай подышат нашим духом. Может, тоже механизаторами станут, когда подрастут. Хлеб-то надо же кому-нибудь сеять.

— Маш, может, споем? — сказала Феня. — Вот властя песню требуют…

— Да ить для этого особое настроение требуется, — ответила Соловьева, усаживаясь на прежнем месте. — Горло-то промочить бы…

— Не время вроде, — нерешительно сказала Феня.

— Ну и для песни не время, — сказала Мария.

Федченков вопросительно глянул на Кустовца. Тот понял этот взгляд:

— Аль прихватил с собой?

— Ну а как же! Разрешите?

— Давай, если привез, — благословил Кустовец, По знаку отца старший сын Федченкова, Ленька, сгибаясь на один бок, притащил от машины тяжелый, толстобрюхий портфель-чемодан. Дальше уже орудовал сам хозяин этого диковинного портфеля. Глухо стукнувшись донышками о плохо выструганные доски, на столе в один момент оказались три бутылки шампанского, которые сейчас же утонули чуть ли не по самую шейку в конфетах. Длинное и толстое полено ветчинно-рубленой колбасы легло поперек стола, а в довершение объявились четыре оранжевых, величиной с ребеночью голову марокканских апельсина.

— Авдей, на помощь! — позвала Маша, оглянувшись, но механика не оказалось на прежнем месте. След его однако, еще не пропал:.пыль, поднятая мотоциклом, клубилась вдали.

Троекратный залп, как при салюте, раздался над степью. Толстые пробки высоко взлетели над столом.

Выпили, закусили, одними понимающими глазами поздравили будущих жениха и невесту, и только потом уж охмелевшая лишь слегка, разрумянившаяся и необыкновенно похорошевшая Мария сказала:

— Ну а теперь вот можно и спеть. Как ты, Фень?

— Давай начинай. Нашу с тобой…

— Хорошо, — Мария прокашлялась, глянула на одного, другого, подмигнула зачем-то Федченкову, окончательно сомлевшему от этого ее подмигивания, взяла сразу, с ходу, сильно, уверенно, глубоким, грудным своим голосом:

На горе колхоз, под горой совхоз.
А мой миленький задавал вопрос,
Ай-ай-ай-я-я-я! Ай-ай-ай-я-я-а-а!

— Ну подтягивай же, Фенька! — прикрикнула на подругу Мария, и дальше запели уже вместе:

Ты колхозница, тебя любить нельзя.
Ай-ай-ай-я-я-а-а, ай-ай-ай-я-я-а-а.

Это грустно-озорное и одновременно ироническое «ай-ай-ай-я-я-я» повторялось ими как припев. Феня и Маша распределили меж собой роли, женскую и мужскую, и теперь, состязаясь глазами, пели все громче, то грустя голосом, то балуясь:

Я колхозница, не отрицаюся,
И любить тебя не собираюся.
Я пойду туда, где густая рожь,
Я найду того, кто на меня похож.

Примолкли на минуту, переглянулись, и далее допевала уж одна Феня:

Я ушла туда, где густая рожь,
И нашла того, кто на меня похож.
Мария вела лишь припевку:
Ай-ай-ай-я-я-я-а-а-а, ай-ай-ай-я-я-а-а.

А Феня — все задорнее и лукавее: