в небо ракеты и наводят свои бомбардировщики на важные объекты. Каждый второй житель приволжских селений будет клясться и божитьея, что собственными глазами видел те ракеты, в доказательство приведет столько подкрепляющих подробностей, что не поверить ему попросту невозможно. Что до бомбардировщиков, то всякую ночь черными тенями двигались они над степью, терзая душу притихшей в тревожном ожидании деревни своим прерывисто-надрывным и постылым воем. Возвращавшиеся из Саратова люди сообщали односельчанам недобрые вести: разбомбили заводы «Крекинг» и шарикоподшипниковый, целились в комбайновый, который теперь вовсе не комбайновый, потому как переведен на производство иной, совсем не мирной продукции. И в городе, сказывают побывавшие в нем, укрывается немало неприятельских пара-шютистов-шпионов и диверсантов. Про то и Павлик знал, поскольку своими ушами слышал, как дядя Коля рассказывал дедушке Апрелю, Максиму Паклёникову и другим собравшимся в правлении про вражеских лазутчиков и про изменников, предателей, которые помогали врагу.
— Теперь надо держать ухо востро, сейчас везде фронт, — говорил дядя Коля необычно строго. — Бдительность должна быть!
Павлику особенно запомнилось это по-военному тревожное и суровое слово «бдительность». Слушая с учащенно заколотившимся сердцем дядю Колю, Павлик не знал тогда, что сказанное стариком повернется, и очень даже сксцэо, и к нему, Павлику, самой жестокой стороной. Не знал он и теперь, что увидавшие его на дереве мальчишки вмиг решили, будто перед ними немецкий шпион, а потому и подняли тревогу. И коль скоро речь шла о делах чрезвычайных, к ребятам присоединились и взрослые, сбежавшиеся со всего большого селения. Вооруженные топорами, вилами, кольями, а кто и старыми дробовиками, люди устремились к лесу, где успели укрыться Павлик и Мишка, Скоро человеческие голоса и лай дворпяг были слышны уже отовсюду, из чего беглецы могли заключить, что лес окружен, что они обложены со всех сторон и им едва ли удастся вырваться из этакой западни.
Притаившись под густой и низко свисающей кроной старого дуба, ребята изготовились к бою: Павлик держал в руке обломок серпа, а Мишка — всамделишный винтовочный штык, который то и дело выскальзывал из ослабевших, дрожавших рук. С Мишкиных губ готово было сорваться то единственное слово, какое припоминается прежде других слов всем нам, маленьким и большим, когда бывает особенно страшно. И оно сорвалось, и Мишка закричал, ибо лохматый, унизанный репьями и оттого, казалось, еще более свирепый пес вырвался из-за кустов, вскинулся на дыбки, засверкал зелеными яростными глазами, заклацал клыками и, верно, наскочил бы на одного пз них и вмиг растерзал, не наткнись он грудью на трехгранный штык, инстинктивно выброшенный вперед Миш-
кой одновременно с его криком «мама!». Уколовшись, собака отступила, боль почуялась ей позже, потому что лишь спустя минуту послышался ее плаксивый, удаляющийся скулеж. На смену первой явились две другие. Но то ли они успели кое-что извлечь для себя из горького опыта предшественницы, то лп потому, что были не так отважны, но остановились эти две похожие одна на другую, как инкубаторные курицы, белые собачопки на почтительном расстоянии от ребят и постарались только прикрыть свою трусость громким, выше всякой меры усердным отвратительным визгливым лаем. При этом они все время перемещались по кругу, как бы боясь выпустить свои жертвы. Ребята теперь напоминали не заматеревших еще волчат, на которых натолкнулась нечаянно собачья свора и которые, плотно прижимаясь друг к другу и озираясь затравленно, отпугивают своих трусливых врагов оскалом и коротким клацаньем молодых волчьих зубов. Выставив оружие перед собой, Павлик и Мишка вертелись как бы вокруг своей оси и предупреждающе говорили непрошеным гостям:
— Ну, только подойди, только сунься!
Собаки сделались храбрей, осмелели, когда меж деревьев замелькали фигурки ребятишек, одна из них даже подобралась к ногам Павлика и ухватилась зубами за штанину, но Павлик так рубанул ее по голове своим серпом, что собачонка вмиг отлетела от него и кубарем покатилась по лесу, оглашая его истошным воем. Вторая продолжала гавкать, и в голосе ее уже звучали плаксивые нотки от чувства бессилия перед вооруженным неприятелем. Их хозяева, деревенские мальчишки, намеревались с ходу броситься на Павлика и Мишку, но и они поостыли малость, когда увидели, что те приготовились стоять, что называется, насмерть. В рядах неприятеля начались взаимные упреки в трусости, подбадривания, натравливания, подзуживания. От плотной стены преследователей, обложившей двух незнакомцев, только и слышалось:
— Ванька! Что рот разинул? Хватай их!
— Сам хватай! Ишь какой храбрый отыскался!
— Эх ты, верзила, а еще кричал: «Я, я их!» Вот те и я! Видишь, они сопляки. Хватай!
— У рыжего-то финка!
— А у энтова штык. Глянь, ребята, наш, русский!
— Шпионы, они завсегда с русским оружием.
— Хитрые!
— Ну ничего, голубчики! Сейчас дядя Евграф мужиков приведет, тоды поглядим, как вы запоете… Ты что это, рыжий, глазами-то зыркаешь, как бирюк? Не больно испугались…
— Андрюха, влепи ему в морду! У, гитлеренок поганый!
— Сам ты гитлеренок! — не вытерпел Павлик, который до этой минуты молчал и повелительным взглядом удерживал и Мишку от того, чтобы он опять не заорал «мама!». — Вот как пырну! — И Павлик, выбросив левую ногу вперед и согнувшись, сделал бойцовский выпад навстречу обидчику. Тот вмиг отпрянул, укрылся где-то за спинами товарищей и только там, в совершенной безопасности, угрожающе- воинственно закричал:
— Но, но, ты, гляди у меня! Ишь, чего надумал! Ребята, бей их!
Но и на этот раз никто не рискнул кинуться на «диверсантов», стояли, лукались обидными для Павлика и Мишки словами, но дальше этого не шли. Собачонка и та примолкла, прижалась к чьим-то ногам, по телу ее пробегала дрожь, и она тихо поскуливала, и было видно, что с удовольствием покинула бы вместе со своим хозяином ноле брани.
Старики объявились с вилами, топорами, косами и дробовиками минутами тридцатью позже. Дышали опи тяжело, по бородатым лицам катился обильный пот, серые сар-пиновые рубахи-косоворотки были темны и плотно липли к мокрым спинам, седые волосы огромного деда, плавательным движением костлявых и длинных рук первым расчистившего себе дорогу сквозь толпу ребятишек, топкими жгутиками приклеились к морщинистому и коричневому лбу, из-под которого на Павлика и Мишку посверкивали колючие черные маленькие глазки. Поначалу в них была вроде бы даже ярость, но она быстро сменилась недоумением и удивлением, а точнее всего — легким разочарованием.
— Где же шпиёны? — спросил старик.
— А вот опи и есть, — указал кто-то на Павлика и его сподвижника.
— Энти вон шкеты?
— Ну да!
— Ну и ну! Что ж, вояки, придется вам сложить оружие. Мы, пожалуй, вооружены посурьезнее. — И старик поиграл в великанских своих ручищах вилами. — Видали?.. Ну, ты, звереныш, давай твой серп, а ты, как тебя там, — твой штык. Да сказывайте поскорее, откель вы такие явились. Да чтобы не врать, не то порку получите.
— Мы ничего не скажем, — быстро и решительно заявил Павлик, боясь, что его опередит товарищ и с перепугу выдаст их.
— Не скажете? Ну что ж. Тоды сымайте портки. Федосей, где там у тебя плетка-то? Давай-ка ее сюда. Будем отыскивать у «шпиёнов» язык, а то он у них запропастился куда-то. — Пока ребята выслушивали эту угрозу и решали, как бы избежать порки, двое стариков подкрались к ним сзади и в минуту обезоружили. Видя такое, великан повторил свой вопрос — Не будете говорить? Можа, передумали, можа, сами нашли свои языки? Ну?!
Павлик молчал, а Мишка ежели б и захотел сказать что, то все едино не смог бы: губы его тряслись, язык приклеился к высохшему нёбу, его нельзя было повернуть во рту, давно накапливавшееся желание зареветь прорвалось наконец, и Мишка заплакал жалобно и безутешно.
— А ну, ребята, обыскать их!
Вот теперь преследователи навалились валом, сбили ребят с ног, шестеро держали за руки и за
