Леопольд Шефер посвятил свою новеллу «Моцарт и его подруга». А в 1932 году на эту полузабытую новеллу опирался писатель Вольфганг Гётц, работая над рассказом «Франц Хофдемель». Но еще раньше австрийский драматург Франц Грильпарцер подозревал в совершении убийства не Сальери, а Хофдемеля и намекал, что полиция приказала молчать всем, кто был хоть как-то связан с композитором.
Но почему же Франц Хофдемель пытался убить свою жену? Только ли из ревности, потому, что ему стало известно, как далеко зашли отношения учителя музыки с его ученицей?
Тут все гораздо сложнее. Видимо, Хофдемель задумал свою месть давно и не без «подначивания» со стороны братьев масонов. По тайному решению ложи Моцарта приговорили к смерти за то, что он попал в скандальную ситуацию со своей оперой «Волшебная флейта». В ней он разгласил тайны мистерий посвящения в масоны. За разглашение тайны в XVIII веке полагалась смерть. К тому же Моцарт ушел из той ложи, в которой состоял, и перешел в новую — «К вновь коронованной надежде». Всего этого члены ложи не могли простить, они считали, что брат Моцарт преступил их закон.
Тогда-то и выбрали они Хофдемеля своим орудием, ловко играя на его ревности.
Во время обедов в его доме ревнивец регулярно подливал Моцарту в вино яд.
Но вот Моцарт скончался. Казалось, рогоносец отомщен, любовник жены устранен и можно испытать облегчение. Однако вместо этого Хофдемель пытается убить и Магдалену. Что это — безрассудство или просто глупость? Ведь убийство жены не удастся скрыть. Но выше личного здесь присутствует общественное — то есть интересы масонской ложи. Магдалена догадывалась, кто отравил Моцарта, он и сам не раз говорил ей о своих подозрениях. Опасаясь, что она заявит, кто отравитель, муж решил ее устранить.
Что касается яда, которым пользовался убийца, то это был страшный смертоносный напиток, известный еще со времен Древнего Рима. Назывался он «Agva Toffana» («Вода Тофаны») — по имени придумавшей его отравительницы. Состав этого яда, проявлявший свое действие лишь месяцы спустя, долгое время был неизвестен. Только в середине XX века установили, что он состоял из мышьяка, сурьмы и окиси свинца,
И это еще одно подтверждение того, что Сальери не был отравителем. Он не мог давать такой яд Моцарту. Ведь они виделись не регулярно, от случая к случаю, а Моцарта травили долго и педантично в течение года.
Разумеется, свои выводы о том, кто был отравителем, Ф. Карр основывает не только на трагическом происшествии в доме на Грюнангергассе. Как считает, например, немецкий драматург Рольф Хоххут, тщательно изучивший версию Карра, тот приводит в подтверждение своему весьма убедительному детективному расследованию факты, от которых нельзя отмахнуться. Как минимум они являются косвенными доказательствами.
Что касается роли Сальери во всей этой истории, то он скорее всего стал просто-напросто ловко подставленной фигурой. Император, обозленный и шокированный случаем с Хофдемелем, потребовал любыми средствами скрыть скандал, крайне нежелательный при дворе. Версия с Сальери как виновником смерти Моцарта вполне устраивала монарха и его окружение. Отсюда и поспешные похороны композитора, как безродного бедняка.
Странным выглядит и молчание до конца жизни (1842 год) Констанции, жены Моцарта. И то, что в течение многих лет она не пыталась отыскать могилу мужа, а побывала на кладбище спустя шестнадцать лет, когда это стало не так опасно и прошла обида на супруга за его неверность. Ни слова она не проронила по поводу смерти мужа и его похорон. Как и оба знаменитых врача, лечивших его в последние дни.
Молчал ученик и друг Моцарта Зюсмайр. А ведь ему Констанция вполне могла кое-что рассказать, хотя бы в порядке самооправдания, поскольку месяцами жила с ним в Бадене и у нее от него, как некоторые полагают, был сын. В пользу этого говорит и тот факт, что она впоследствии затушевывала в письмах имя Зюсмайра и поначалу не хотела выполнять последнее желание покойного мужа о том, что ученик должен закончить его «Реквием».
Молчали и другие свидетели смерти композитора.
В Париже, охваченном лихорадкой революции, в атмосфере всеобщей подозрительности и жестокости Месмеру оставаться было опасно. Здравый смысл подсказывал, что хочешь не хочешь, а надо срочно покинуть город, бросив дом, и спасаться бегством от робеспьеровского террора. Так, в одночасье, он лишился всего — и жилья, и состояния, и славы. В пятьдесят восемь лет, одинокий и усталый, он вынужден был стать эмигрантом.
Сначала он думал переждать лихолетье на родине, в тиши Боденского озера. Однако потом решил вернуться в Вену — ведь у него там есть дом, доставшийся ему после смерти жены, тот самый знаменитый когда-то дом на Загородной улице. Ему казалось, что здесь он обретет наконец покой и сможет продолжить свои опыты по излечению больных. С тех пор, как он оставил Вену по злой воле недругов, минуло целых пятнадцать лет.
За давностью времени Месмер мог надеяться, что ненависть местных врачей прошла, тем более что многие из них уже в могиле. Умерла Мария-Терезия, вслед за ней ушли и два императора, Иосиф II и Леопольд. Одним словом, мало осталось тех, кто бы помнил злосчастную историю с девицей Парадиз!
Но если не осталось современников скандала, то сохранилось досье венской полиции. И едва Месмер появился в Вене, он тут же в сентябре 1793 года был вызван в комиссариат как «пользующийся дурной славой врач». Ему задают вопрос, где он пребывал до этого. Он отвечает, что был на родине около Боденского озера и в «тамошней местности».
Венские полицейские тотчас же запросили магистрат швейцарского города Фрайбург, около которого, по словам Месмера, он проживал до того, как приехал в Вену. Ответ бургомистра Фрайбургского округа не содержал ничего предосудительного: поведение Месмера было «безупречно, и жил он весьма одиноко», так что факты, вопреки утверждениям о его взглядах и поступках, не подтвердились.
Тем не менее венская полиция и ее глава граф Перген затеяли новое дело против Месмера.
Так случилось, что в доме Месмера, в садовом домике, жила принцесса Гонзаго. Как человек благовоспитанный, Месмер посещал свою квартирантку. Ей тогда было интересно с человеком, только что приехавшим из Франции, где происходили такие события. Как-то речь зашла о революционерах-якобинцах. Принцесса крайне негативно отзывалась о них. С возмущением говорила об «этих нищих как о цареубийцах, разбойниках, ворах». Она была уверена, что Месмер, сам бежавший от террора и потерявший из-за революции все состояние, разделяет ее мнение. Но он, как человек широко мыслящий, говорит о том, что те, кто боролись за свободу, сами не являются ворами. Больше того, он оправдывает их, то, что они обложили налогами богатых, — так ведь и австрийский император тоже вводит налоги.
Эти речи приводят принцессу Гонзаго в ужас. Перед ней самый настоящий якобинец! И недолго думая, едва Месмер покидает ее, бросается с этой поразительной новостью во дворец. Здесь, что неудивительно, находится доброхот, который тут же строчит рапорт в полицию, а заодно донесение в высочайшую канцелярию. Когда страшное известие доходит до императора Франца, он приказывает учинить строгое дознание. После этого Месмера приводят в полицию. В ходе следствия выясняется, что «Месмер не признал себя виновным в произнесении указанных, противных государству речей и что таковые не доказаны установленным законом образом». Министру полиции ничего не остается, как «Месмера отпустить, сделав ему настоятельное внушение и строгий выговор».
Император оглашает «высочайшую резолюцию»: «Освободить из-под ареста Месмера, и поскольку таковой сам заявляет, что намерен в скорейшем времени отбыть отсюда к месту своего рождения, то следить за тем, чтобы он скорее отбыл и за время своего хотя бы и краткого пребывания в Вене не пускался ни в какие подозрительные речи».
Однако полиция уязвлена, и ей не по нутру такой исход затеянного ею дела. Тем более что сыщики опасаются жалобы со стороны Месмера на их незаконные действия. И тогда в полицейском управлении сочиняют с целью благополучно замять дело следующий поразительный документ:
«Ввиду того что освобождение Месмера не может почитаться доказательством его невиновности, ибо он искусным отрицанием произнесенных им, согласно имеющимся показаниям, предосудительных речей отнюдь не очистился в полной мере от тяготеющего над ним подозрения и избегнул, в соответствии с сим, официального объявления «предписания удалиться», лишь поскольку сам настоятельно представил о своем намерении отбыть без задержки; посему следует поставить его в известность о том, что оглашение
