пальцами его сонную артерию — в ней не билась кровь!
Альбина металась:
Его заказали? Он упал… Он решил исчезнуть, но без меня??? Он не стал… Он перевел все деньги… Он продал. Он переписал завещание, договорился. Он хотел исчезнуть — почему? Его предупреждали — допрыгаешься! Ты ходишь на краю, на грани, за гранью!..»
У Альбины не было в тот день денег даже до Ханты-Мансийска, но — Париж? Искать? Зачееем?..
А 15-го вечером, когда тучи закрыли «сталинку» со всех сторон и майский сумасшедший гром прогремел где-то в линиях электропередач, Альбина, как сомнамбула, вышла на лестницу с мусорным ведром. И, увидев преисполненную покоя и любви к этому миру Достоевскую, пошла за ней следом и со всей энергией обманутой не вдовы, стукнула той по голове, подло подкравшись сзади, тем самым ведром, которое несла к мусоропроводу.
Достоевская упала, как подкошенная береза, Альбина потрогала ее тапочкой. И — просто по закону жанра — ей захотелось насладиться победой, а не уйти в свою темную квартиру, где витали духи, а не люди, и не было ни крошки еды, Альбина забыла в расстройствах чувств дойти до ближайшей палатки, которых в Полежаевске было видимо-невидимо.
После того, как убитый и похороненный супруг, оставив ее нищенкой, объявился в Париже с некой губастенькой секси, Альбине просто нужно было, хоть кого-то убить, чтобы не потерять себя в этом мире волков, где если не ты, то значит — тебя.
Но — убить…
Достоевская большой черной кучей лежала под ногами и шумно дышала, как прекрасная медведица.
— Корова чертова! Лауреатка! Вот я тебе!..
Альбина подняла ногу, но не смогла даже дотронуться до Достоевской. Словно невидимое поле защиты от всех Альбин и прочих охраняло эту поверженную галактику. Вот лежит на заплеванной плитке, хрипло дышит, из черных волос по виску капает кровь, а сделать с ней — ничего нельзя. Невидимая защита, ангелы света за спиной в углах 6-го этажа, и один ангел весь вспотел, держа Альбину за ногу, которую она занесла над лицом бесподобной Татьяны.
Переворот в душе.
Не все можно. Что-то нельзя.
У раскинутых ног Достоевской валялась синяя в серебре почерневших застежек сумка из венецианской лавки «Сан-венчерс», куда Татьяна Львовна как-то зашла, гуляя по палаццо.
— Ах, ты!.. Ах, ты, обормотка! — Альбина наклонилась и подняла сумку. — Тяжесть какая! Небось, колбасы с сыром накупила и идет!.. — посмотрела вниз и: — Шла корова ужинать! — кинула сумку в мусорное ведро и, не оглядываясь, перепрыгивая через ступеньки, помчалась вниз на свой четвертый этаж.
«Человека делают другие люди. Не жизнь, а люди, с которыми живешь. Они обволакивают тебя, как дожди, овевают, как ветра, рвут на части, как ураганы, залезают в душу, как змеи, некоторые умудряются целовать, проникая своей сущностью настолько далеко, что ты рожаешь.
Люди — параболические антенны, ветряные мельницы, ливни, молнии. Иной раз такие, что ты, сперва невыразимо счастлив, как дурак, а после страдаешь и держишься за землю распластанный болью с гипотетической дырой в голове, из которой в космос уносится частями твоя душа.
Ищите своих людей, быть может, вы их найдете через десятки лет, уходите от людей, с которыми вам плохо, пусть они живут без вас. Конечно, если вы еще можете ходить, и вам что-то еще хочется, и впереди — солнце, а не проветриваемая дыра неизвестности».
Каждый вечер в одно и то же время на улице перед домом появляется призрак денег.
Обычно бомж Илья Леонидович после того, как курил траву, видел и разговаривал с призраком денег.
— Раньше он был виден ясно, как человек, а теперь едва-едва, ну, как собака-а, ма-аленький такой!
Автандил Георгиевич, зная на своем участке всех абсолютно, включая кошек и собак, пять лет назад познакомился по долгу службы с бомжем Ильей Леонидовичем Брежневым. Тогда Илья Леонидович впервые поселился в пустой трансформаторной будке. Было лето.
— Я вообще к людям хорошо отношусь, — объяснил свое мироощущение участковому Илья Леонидович и, подумав, добавил: — Если они меня палкой по голове не бьют.
— А что — били? — посмотрел без улыбки Автандил Георгиевич.
— Бывало, — кивнул Илья Леонидович и раздавил ногой бычок.
На ящике перед Ильей лежал бумажный свиток.
— Теория разрушения страны, — прочел Сазанчук. — Чье?
— Я пишу, — просто сказал Брежнев.
— Дашь почитать? — подумав, спросил Сазанчук.
— На, — протянул свиток Брежнев, — тут начало…
«У нас на уровне правительства разрешили обогащаться. Свободная конкуренция. Распродажа страны. Кто наверху — грабит страну по-крупному и по законам, которые сами же и придумали, а людишки внизу грызут друг друга, отнимая мелкие куски».
— Ну, ты это загнул, — посмотрел Сазанчук на бомжа. — Зачем это мумие трогать?
— Я — философ, — просто сказал бомж.
Участковый ушел, тихо закрыв за собой дверь трансформаторной будки.
Илья Леонидович посидел над «Теорией разрушения страны» и записал:
«Кругом бомжи».
Потом подумал и добавил:
«Сволочи!»
Кого он имел в виду, лабрадор не стал додумывать, просто записал в романе и все, а Илья Леонидович рухнул на пол и уснул.
А утром.
— Грустно, — Илья Леонидович выпил и повторил: — Грустно мне.
— Чего тебе грустно? — передразнил гость, тоже бомж.
— Жизнь моя грустна, — снова выпил и заплакал Илья Леонидович.
— А чего она тебе гру-устна-а? — заулыбался гость, показывая все шесть с половиной зубов.
— А вся жизнь… борьба за существованиее-е-е!.. — навзрыд выкрикнул Илья Леонидович и лег на землю лицом в грязь.
В окнах синим пламенем, сквозь тюль мерцала чужая жизнь, какие-то люди копошились в амбразурах своих квартир. Но все это было неважно.
Бомж Илья Леонидович тосковал.
В.В. Хренков, прораб из квартиры 55, ходил в тесных штанах и смотрел на всех, прищурившись. Из карманов и сзади и спереди, что-то торчало, выпирало и почти вываливалось — Хренков останавливался и подбирал.
Если Вениамин Вениаминович останавливал на вас свое дыхание, ничего хорошего тот день вам больше не сулил.
— Ну-у, ка-аак? — обычно спрашивал он весьма противным голосом у какой-нибудь зазевавшейся дамы во дворе. Та вздрагивала и поднимала глаза. Прораб набирал побольше воздуху, становился в позу, и начинал нести какую-то околесицу. Обычно к третьей минуте разговора даме, на которую упал, как камень, взгляд прораба, становилось все ясно и хотелось куда-нибудь быстро уйти, а лучше убежать, только бы не слышать:
— Ммммуууу, ннннуууу и чтоооо?..
«Раздвоенная личность. Очень опасен». Было написано в личном наблюдательном дневнике участкового Сазанчука о Хренкове В.В. Еще 20 лет назад пообщавшись по долгу службы с семейной парой
