европейскость семьи Радзивиллов? Прочитавшие „Фауста“ (правильно, надо признать), — как им мнится, господствуя в воздухе, — тщатся всех нас вбомбить в стынь закованной льдами дельты. Ну и что „нам советует Бог“? Что Он нам „говорит“? Что с таким обострённым музыкальнейшим слухом не страшны любые кувырканья смятенных бесов? Что зиме давящего голода не размазать нас в снежном Ничто? Сердце слушает пенье пространства, но в ответ безотзывно молчит». XVII Из дневника Веры Орлик: 14 декабря 1941.
Третий день как не ходят трамваи. Мороз не менее -20 °C. С трудом добралась до Эрмитажа. А днём — в четыре — обстрел. Не пошла обратно: осталась — впервые — греться у Глеба (он и рад). Даже если домой нагрянет Георгий — всё равно. Пишу на узком листке, потом надо вклеить (буквы еле влезают в строчку), чтобы высветить красную дату — окончательного отвержения довоенных «приличий». Здесь ещё подают воду, только нет электричества. Над роялем — коптилка. Я сумела вымыться — чудо! Грели воду на печке подшивками музыкальных журналов. Глеб смеялся: «Дымят щелкопёры. Если что — пустим дальше в растопку Goethes saemtliche Werke». Для любви не осталось сил — только грели друг друга. 15 декабря (на обороте листка).
Глеб сварил горсточку кофе (он купил его в августе в Елисеевском), припасённого для такого вот «чрезвычайного происшествия». Это был сущий праздник! А потом провожал на работу; ну а вечером — на Васильевский. Говорит, что ему на пользу свежесть вьюжной морозной прогулки под пальбу, что доносится с фронта (это при его истощении!) С приближеньем к Смоленскому кладбищу через Мусоргского, у трампарка бесконечные вереницы похоронных процессий: кто на саночках, редко — подводами в самодельных картонных гробах или просто в тряпичных обмотках, в грязных простынях — трупы-личинки. Люди везут своих близких: как в египетском ритуале. Глеб сказал: «Как перед погруженьем на ладьи, плывущие к западу солнца». Солнца, кстати, не было видно. Только грохот орудий, вьюга, сверкания по всему горизонту. XVIII На обратном пути с Васильевского, под жестоким обстрелом Глеб всё вспоминал строки Арсения Татищева — из середины «Светозвучия» — и всё дивился способности татищевского зрения вперёд: ведь всплывшее было написано, вероятно, в октябре 1919, и тогда зимы настоящей не было, да и ухали орудия где-то возле Гатчины, хотя их звук доносился до центральных кварталов города. Но зима рифмовала со смертельным огнём в слухе и в воображении, и только так и можно было написать ту жестокую осень, с нависшими над городом призраками неизбежного зимнего голода и реставрации.
«…весь перекипая огнём, огнём расцветающих арок, и даже копытом, конём — вот рифма! — придавленный, жарок снежащийся сажей на нас зимой орудийного гула
