тот воздух; а нам-то ни глаз отвесть, ни Уэльсово „Улла!“ услышать сквозь грохот и вой — то люди, а не марсиане глаза засыпают землёй зимой орудийных сверканий…» Теперь это были уже не марсиане и точно не люди, а нечто третье. Глеб всё не мог сформулировать что, подобрать к этому нечеловеческому, машинному верного слова. Ум его упорно работал над этой задачей, в разрешении которой, пожалуй, не было никакого смысла.
XIX Из тетради Глеба: 16 декабря 1941 г. и после.
Голод такой, что и лихорадка возбуждённого мозга отступает — вот в продолженье ноябрьского in modo giapponese — последние спазмы: Встали троллейбусы на покрытом инеем Конногвардейском. Выбиты окна. Все всё везут на саночках. Вмерзают в залитые из лопнувших труб улицы грузовики тут и там. Остановившиеся трамваи. Разбитые уличные фонари. Разорванные линии электропередачи. Но ещё кто-то бодро идёт в метель с портфелем и в шубе. Ещё улыбается. Ещё мимо несут тюки. Ещё мужчинам жарко (расстёгнуты). Ожидают эвакуации: поездом — к озеру (под звуки обстрела). Лопнувший водопровод: безостановочно хлещет из гидранта перед Исаакием. Черпают неостывшую воду прямо из лунок в середине улицы кто кружкою, кто уполовником. К середине зимы — в зенит кошмара. На барахолке торгуют: спичками, мылом, махоркой, дурандой, ненужной одеждой в обмен на нарубленный хлеб. Потеплело: свозят на санках зашитые трупы в морг, где их прямо на грузовики — и на дно братских могил. Орудия вмёрзших в Неву кораблей КБФ — бьют в воздух. Люди, не обращая внимания на пальбу, бредут по Неве — кто куда. Вот он, декабрьский Петрополь. XX Из дневника Веры (на узких листках): 22 декабря 1941.
Самый короткий день. Снег почернел от оттепели. Сегодня, под предлогом комиссии, Марк Непщеванский, старый Глебов приятель — Глеб уже никого не стесняется — водил нас смотреть запасники Музея религии и атеизма. Так вот что от нас скрывали:
