тиндинский, чамалинский, цезский, хваршинский, гигунзибский, лакский, лезгинский, табасаранский, агульский, рутульский языки… И это далеко не все.
— Ух ты, настоящий Вавилон, — удивленно заметила Леля.
Харевич усмехнулся.
— Как тебе удалось все это запомнить? — спросил он меня.
— Память хорошая, — сказал я.
— Ну тогда ты, наверное, помнишь и первые слова своей мамы, обращенные к тебе, — сказал Марк Львович и улыбнулся.
— Помню, конечно, помню, — в тон ему заявил я. — Она мне сказала: здравствуй, Митя, прости меня за то, что я родила тебя на белый свет. Здесь так отвратительно.
— А ты ей что ответил? — спросил Харевич.
— Ничего, сказал, бывает хуже…
Харевич на этот раз не улыбнулся. Он задумался на какое-то мгновение, а затем философски произнес:
— А что может быть хуже, чем человеческие страдания? Ведь мы же появляемся на белый свет, чтобы страдать.
— Хуже было бы вообще не родиться, — заметила Илона. — Жизнь, какой бы она ни была скверной, все равно интересная штука. И ее надо попробовать на вкус.
— У вас, Илона, мужская логика, — заметил я. — Женщина сказала бы проще: ах, как хорошо на свете жить! Я счастлива была родиться. Вы же туже закручиваете мысль.
Впрочем, позже я понял, что Илона не всегда бывает такой откровенно сложной и глубокой. Ее мысли порой случались по-девичьи легкими и прозрачными. Философствовала она редко, и когда это случалось, она могла высказаться так сложно, что я начинал сомневаться: а женщина ли передо мной, а не переодетый ли это отшельник-мудрец?
XX
Из ресторана мы вышли за полночь. Светила луна, а воздух был наполнен ароматом ночной жизни. По тротуару мимо высвеченных витрин многочисленных магазинов и кафешек скользили чьи-то тени. Было достаточно тепло, и лишь какая-то тревога, вызванная памятью о близкой войне, не давала покоя. Мы шли молча и не глядели друг на друга. Вот ведь как получается: веселились, веселились, а когда оказались на улице, нас снова всех стали одолевать мысли о войне. Неужели уже завтра мне придется возвращаться в полк? — подумал я. Какая несправедливость! Это значит, мне будет суждено вновь расстаться с этими прекрасными людьми. А на войне как на войне — всякое может случиться. Глядишь, и не увидимся больше никогда…
— Вы сейчас куда путь держите? — спросил меня Харевич, и я почувствовал, что Илона вдруг сразу как-то внутренне напряглась в ожидании моего ответа.
Я пожал плечами.
— Наверное, пойду спать в машину, — произнес я.
— А стоит ли? — неожиданно заявил Харевич. — Мы с моими девушками сняли номер в гостинице — давайте возьмем вина и пойдем к нам. Вы не против, дамы? — спросил он сестричек.
Те с восторгом встретили это предложение. Еще бы: пиршество продолжалось! Девчонки были молоды, и им хотелось жить на полную катушку. Мы взяли несколько бутылок сухого вина в ночном ларьке и отправились в гостиницу. Шли и радовались жизни.
— Хорошо-то как! — вздохнув полной грудью, произнесла Леля.
— В самом деле хорошо, — улыбнулась Илона и посмотрела на меня. Мне показалось, что она испытывала некий внутренний подъем. А может быть, она просто пыталась быть счастливой? Тем не менее она была откровенна в своих чувствах, и я в который уже раз мысленно отметил, насколько она бывает красивой в такие минуты.
Когда мы подошли к гостинице, я испытал некоторое чувство тревоги. Я быстро сообразил, в чем тут дело: в российском человеке с детства сидит этот генетический страх перед казенными учреждениями. Такое состояние порой испытываешь, когда входишь в бухгалтерию, чтобы получить свои кровные, в ресторан, чтобы поесть и повеселиться, в конце концов, в гостиницу. Все это от того, что мы привыкли ждать окрика, оскорбления, запрета. Нас всю жизнь куда-то не пускали, что-то нам запрещали делать, ругали и унижали. Такое откладывается в сознании, это меняет нашу психику. Я всегда считал себя человеком незакомплексованным и достаточно смелым, но и я робел на казенных порогах. Мне всегда казалось, что вот сейчас я столкнусь лицом к лицу с некой ретивой дамой или старым бюрократом, и они испортят мне настроение. К моему счастью, ничего подобного в тот вечер не произошло. Швейцар, усатый дядька в форменном одеянии с золотыми галунами на рукавах и лампасами, лишь сонно зевнул и искоса взглянул на нас. Видимо, его совершенно не удивил ни наш поздний приход, ни то, что люди шли откровенно веселиться. Мне не приходилось раньше бывать в кавказских гостиницах, тем более заявляться туда ночью в сопровождении дам, поэтому я не мог сказать, существовали ли здесь когда-либо какие-то запреты. Но вот свои гостиницы я знал прекрасно. Какой там даму — друга трудно было провести в номер. Такой шум дежурные поднимут — впору застрелиться. Конечно, были исключения. Все зависело от характера тетушки, дежурившей на этаже, а чаще от твоей сообразительности. Тетушки эти любили деньги и подарочки.
Сегодня этого уже в гостиницах нет. Рынок внес свои коррективы и в гостиничную жизнь. Сейчас приходи хоть с чертом — и тебя пропустят. Лишь бы были деньги. Дошло до того, что даже проститутки свободно ходят ночью по гостиничным коридорам и предлагают свои услуги. При этом их никто не гонит прочь. А когда-то я не смог пройти ночью в номер своей родной жены Лидуси. Она тогда была в длительной командировке в Москве. Я сильно соскучился и сделал все, чтобы увидеть ее. С командировочным удостоверением в кармане я отправился в столицу. Летел как на крыльях. Не часы — минуты считал до нашей встречи. Приехал ночью, разыскал нужную мне гостиницу, а меня в нее не пускают. На улице мороз, снег идет, а дежурным все равно. Я их и так умолял, и эдак, говорил, что у меня всего лишь ночь в запасе, потому что утром я уже должен отправиться домой, но на меня не обращали внимания. И только когда я показал в окно четвертной, администраторша открыла мне дверь. Считай, все командировочные этой чертовой бабе отдал. Потом пришлось немного поголодать, но да ведь разве я мог не повидать Лидусю?
Это был двухместный, достаточно скромно обставленный номер. Небольшая прихожая с встроенным платяным шкафом, ванная комната, совмещенная с санузлом, спальня, она же гостиная. Невеликий столик у окна, две деревянные кровати вдоль стен. Мои друзья экономили. Решили, что для троих им подойдет и двухместный номер. Женщины сразу заявили, что лягут вместе. Но Харевич думал по-другому: кровати только для девчонок, сам же он что-нибудь придумает. В конце концов, в номере есть четыре стула — чем не лежак? Опыт в этом деле у него есть: ему, военному человеку, разве что на потолке еще не приходилось спать. Начали с того, что раскупорили бутылку «Киндзмараули» и наполнили стаканы. Правда, штопора не было и пробку пришлось с помощью ножа загонять внутрь. Этим занимался я — для меня, любителя сухих вин, это была не проблема.
Мы выпили. Теперь мы пили за то, чтобы никогда не возвращаться на войну. Мы знали, что нам все равно придется вернуться, но мы не хотели этого.
— Я не хочу на войну, — сказала Леля. Слезы текли по ее щекам, и она была сейчас похожа на маленького ребенка.
— Успокойся, девочка, успокойся, — погладил ее по голове Харевич. Он почти что годился медсестрам в отцы и относился к ним по-отцовски. Он сказал:
— И зачем это женщин берут на войну? Тут и мужикам-то страшно порой бывает.
— Мы сами так пожелали, — сказала Илона. Ей тоже хотелось плакать, но она держалась.
— Вот и дурочки, — вздохнул Марк Львович. — Сидели бы сейчас дома и в ус не дули.
— У женщин нет усов! — вытирая слезы рукавом, воскликнула Леля и засмеялась. А я подумал: как
