переменчиво бывает наше внутреннее состояние. Мгновение назад нам было плохо и у нас от боли разрывалось сердце, но вот кто-то показал нам палец, мы расхохотались, и боль отступила. Сложное это все-таки существо — человек.
— Если бы у бабушки были усы, она была бы дедушкой, — сказал Харевич и тоже засмеялся.
Я откупорил новую бутылку, наполнил стаканы, и мы снова выпили.
— Хорошее вино, — сказала Илона.
— Да, хорошее, — согласился я. — На Кавказе не может быть плохих вин, здесь строго за этим следят. А вот в Россию часто везут подделки. У нас в военном городке продавали «Киндзмараули» — пить невозможно. И «Хванчкара» такая же — не вино, а вода подкрашенная. А люди пьют и думают, что так и надо.
— Сейчас повсюду одни подделки, — пробурчал Харевич. Лицо у него усталое, но счастливое. Ему, как и всем, хорошо вдали от войны.
Леля кивает в знак согласия.
— Верно, подделки, — говорит она. — И колбаса поддельная, и шмотки, и чувства. Настоящую любовь днем с огнем не сыщешь. Вы посмотрите: даже при вступлении в брак сейчас заключают контракт. «Мы, нижеподписавшиеся, вступая в брак, заключаем это соглашение и обязуемся, что в случае развода мы все шмотки свои разделим поровну…» Там, конечно, по-другому все звучит, но смысл тот же. Ну не смех ли?
— Да, дожили, — говорит Харевич. — Знаете, мне кажется, я открыл причину возникновения рака…
Мы недоуменно смотрим на подполковника. При чем, дескать, здесь рак?
— Да-да, именно, — говорит он. — А причина простая: потеря настоящих чувств.
— А я думаю, что к этому следует еще прибавить неразделенную любовь и угнетенное состояние души, — произносит Илона.
— Гениально! — восклицает Леля. — А мы, дураки, ищем какие-то лекарства от рака.
— А разве вы не знали, что самое простое решение всегда гениально? — подхватываю я.
Харевич начинает внимательно рассматривать на свет стакан, в котором живым рубином переливается вино.
— Гений, гениальность, гениально… — задумчиво произносит он. — Вот мы часто восхищаемся русским гением, убеждаем друг друга, что, дескать, как много талантов на Русской земле, но почему-то при этом забываем, сколько в России всякой грязи, сколько духовных рабов, воинствующих невежд. А их больше! И именно они мешают жить гениям и талантам. Да и просто нормальным людям. Вот и война — это затея злодеев и невежд. А мы расхлебываем. И самое страшное, что мы позволяем подлецам развязывать войны. Вот и начало этой войны прозевали. А ведь с чего-то все началось, где-то возникла эта вспышка, с которой пошло пламя. Знаете… — Харевич вдруг замолкает, достает из кармана брюк носовой платок и начинает промокать им вспотевший лоб. — Знаете, когда я понял, что мир сошел с ума? Нет, я не видел, как упала на Хиросиму атомная бомба, но я видел, как лежал в гробу мой товарищ Саша Огневский. Он был прекрасным хирургом, мы с ним дружили с незапамятных времен. Его в Грозном снайпер подстрелил. Он тогда только что закончил делать сложную операцию подорвавшемуся на мине чеченскому малышу, вышел из палатки подышать — и тут бац! Я смотрел на него и думал: это не он в гробу лежит, это я там лежу. И мне стало страшно. И я понял, что мир — это «палата номер шесть». Помните, у Чехова?
Он замолчал, и в комнате воцарилась мертвая тишина. Мысли о смерти всегда навевают на людей ужас или скуку. Что касается меня, то я вдруг представил, как буду выглядеть в гробу, если меня убьют. Подумав об этом, я вздрогнул. Нет, я не смерти боялся — просто я всегда стеснялся быть объектом человеческого внимания. Когда-то я даже сказал бывшей своей жене, чтобы она, коли я вдруг скоропостижно скончаюсь, похоронила меня тихо и незаметно. И чтобы ни одной души, кроме нее, при этом не было. Иначе, сказал, разозлюсь и буду каждую ночь являться ей во сне.
— Быстрее бы весна, — каким-то совершенно чужим голосом сказала Леля. И непонятно было, то ли вино стало действовать на нее так угнетающе, то ли она просто начинала трезветь.
Харевич усмехнулся.
— Нельзя торопить время, — сказал он. — Это равносильно тому, что торопить свою смерть. А ведь мы постоянно торопим то минуты, то часы, то недели, забывая при этом, что каждая ушедшая в прошлое минута укорачивает нашу жизнь. А этих минут, если разобраться, не так уж и много. Однажды наступит день, когда нам уже нечего станет торопить — жизнь кончится.
Леля улыбнулась.
— Я согласна с вами, Марк Львович, но все равно мне хочется, чтобы побыстрее пришла весна. Даже жутко подумать, что впереди долгая зима.
— Вы, Леля, когда-нибудь бывали на севере? — спросил я. — Нет? Вот там зима — это зима! А здесь ведь юг, здесь нет таких стуж.
— Стужа — это ерунда, — произнес Харевич. Он снова начинает рассматривать свой стакан на свет, как будто это помогает ему думать. — На войне и южная зима — жуть. А нас впереди ждут несколько месяцев этой жути. Не понимаете? — переводит он свой взгляд на меня. — Зимой наши отряды пойдут в горы. Это лучшее время для «зачистки». На снегу остаются следы противника, и его легче искать. Летом этой возможности нет. Но загнанный зверь страшнее. Значит, будет много убитых и раненых…
— Так что нам не позавидуешь, — с горечью в голосе произнесла Леля. — День и ночь будем дежурить в операционной.
— Как будто сейчас нам легче, — говорит Илона.
— Легче не легче, но зимой все равно хуже. Такое чувство безысходности порой охватывает, что жить не хочется. — Леля берет со стола бутылку и наливает себе целый стакан. — За то, чтобы мы остались живыми! — произносит она.
— Куда ж мы денемся? — усмехнувшись, говорит Харевич. — Нам нельзя умирать, кто ж тогда раненых будет на ноги ставить? Нет, нельзя, категорически нельзя.
Мы выпили. Харевич посетовал на то, что у нас нечем закусить. Дескать, так и язву можно заработать. Я возразил. Это все ерунда, говорю. Ученые уже доказали, что ни вино, ни курение натощак, а также неправильное питание и стрессы не являются единственной причиной язвы желудка и двенадцатиперстной кишки, как это считалось раньше. Все дело в микробе «хеликобактер пилоре». Я даже назвал фамилии ученых, которые первыми обнаружили в слизистой желудка у больных язвой микроорганизм, по их мнению, и являющийся причиной заболевания. Ученым никто не поверил. Считалось, что соляная кислота, выделяющаяся в желудке, убивает любые бактерии. Тогда один из этих ученых совершил поистине профессиональный подвиг — он вырастил в пробирке «хеликобактер», выпил его и через две недели заболел язвой желудка.
— Интересно, — выслушав меня, сказал Харевич. — Вот ведь до чего порой доводит людей их профессиональный фанатизм.
— Это хорошо, что такие люди существуют, — сказала Илона. — Если бы их не было, человечество продолжало бы жить в каменном веке.
— А ведь вы тоже фанатки. При этом обе, — сказал я.
— Мы? А при чем здесь мы? — удивленно взглянув на меня, спросила Леля.
— Как при чем! — сразу сообразив, в чем дело, воскликнул подполковник. — А кто вас гнал на войну? Сами говорите — никто. Значит, в вас тоже живет некий микроб фанатизма. Не за деньгами же вы сюда приехали. Или я ошибаюсь?
Илона усмехнулась.
— Да какие тут деньги! Не живем — перебиваемся, — сказала она.
— Вот то-то и оно, что перебиваемся. Значит, все дело в фанатизме, — заявил Харевич.
— Или в нашей дури, — улыбнулась Леля.
— Нет, только не дурь, — замахал на нее руками Харевич. — Дураки на самопожертвование не способны, точно так же, как и подлецы. Вы же жертвуете собой. Что, я неправильно говорю? — смотрит на меня подполковник. Глаза его мутные, словно ручей после ливня. Но они добрые, как у прожившего жизнь старика.
Мне уже надоело сидеть в этой конуре и давиться вином. Я начинаю нервничать. Если бы я курил, то
