Да где это видано? И ведь невдомек тому же Вахе, что все эти религиозные предрассудки есть не что иное, как обыкновенное человеческое невежество. Ведь что в переводе с арабского означает слово «мусульманин»? Это человек, который следует воле Всевышнего. Но ведь и русские этой воле следуют, и японцы, и американцы — все, кто верит в Высший разум, в Создателя, который, и это сами приверженцы ислама признают, у нас один на всех.
А Заза так и не остановилась, так и не обернулась. Она бежала в каком-то отчаянном порыве, разбросав в стороны свои тонкие красивые руки, которые вместе с развевающимися полами светлой кофты из козьей шерсти казались крыльями, что уносили ее вверх по пыльному каменистому склону. Туда, где она останется наедине со своими мыслями, где она будет переживать свои первые чувства и первый любовный порыв. Дурочка ты, дурочка, снова подумал я и пошел своей дорогой.
XXXIX
Честно признаться, я боялся этой поездки. Я с трудом верил в то, что Керим поправится. Слишком серьезным был случай. Поэтому, когда приехал в медсанбат, был готов ко всему.
Первый, кого я здесь увидел, был Плетнев. Он шел принимать раненых, которых доставили из-под Шали. Остальные хирурги, как выяснилось, были в операционной.
— Плохо дело, — сказал майор, и у меня внутри тут же все оборвалось. Все кончено, подумал я, все кончено. А у Плетнева на губах вдруг появляется улыбка. — А пацан-то твой тот еще кадр — матом ругается, — заявляет он.
— Матом? — растерянно повторил я. — Он… матом? Так он что, жив?
— Да жив, жив твой моджахед, но ведет себя, как дикарь.
Радости моей не было предела.
— Значит, жив? — переспросил я.
— Жив, конечно, жив, — повторил майор.
Я бросился к палатке, где лежал мальчишка.
— Керим! Здравствуй! — весело поздоровался я с ним. — Как твои дела?.. Все родные твои привет тебе передают… И Ваха, и Заза, и дедушка с бабушкой… Керим! Они ждут тебя…
Я задыхался от счастья, я спешил что-то сказать мальчишке, спешил его обрадовать, поднять ему настроение. Но он что-то зло буркнул мне в ответ и натянул на себя одеяло. Я присел к нему на кровать.
— Керим, — уже более спокойно проговорил я. — Ты слышишь меня? Ну почему ты так себя ведешь? Знаешь, я разговаривал с твоей сестренкой Зазой — так вот она велела передать, что очень любит тебя… Пусть, говорит, слушается врачей. В общем, давай-ка поскорей выздоравливай, и я отвезу тебя домой.
Но Керима это не проняло. Он затаил дыхание, и лишь изредка до меня доносилось из-под одеяла его едва уловимое сопение.
— Не надо, Керим, быть таким жестоким. Я твой друг, кунак, понимаешь? И все тут твои друзья. Мы желаем тебе только добра…
Мне хотелось найти такие слова, которые бы задели мальчишку за живое, помогли ему избавиться от чувства враждебности и недоверия к нам, но у меня ничего не получалось.
— Ну хорошо… — сказал я ему. — Ты полежи, успокойся, подумай… А я потом к тебе приду, и мы поговорим.
Но Керим и в следующий мой приход не пожелал разговаривать со мной. Как только я вошел в палатку, он отвернулся к стенке.
— Может, его в госпиталь следует отправить? — спросил я Плетнева.
— По-моему, кризис прошел — стоит ли? — ответил он.
В самом деле, Керим медленно, но верно шел на поправку. Он уже с удовольствием уплетал за обедом солдатскую кашу, и в его глазах появился живой блеск. И лишь не сходившая покуда бледность с лица да невероятная худоба говорили о недавней беде. К нему вернулась детская непоседливость и игривость, а ведь мы, грешным делом, хотели ампутировать пацану ногу. Думали, только так спасем его.
Я не торопился возвращаться в часть. Командир полка, отпуская меня, прямо сказал: можешь находиться там столько, сколько тебе нужно. Но сидеть в медсанбате сложа руки я не мог, поэтому попросил Плетнева, чтобы тот использовал меня на всю катушку. А он и рад был: теперь я вместе с другими хирургами не вылезал из операционной, кроме того, у меня были ночные дежурства, а еще мне приходилось ездить и собирать по всей Чечне раненых, которых мы потом ставили на ноги.
Чаще всего мне приходилось бывать в Грозном. После того как его отбили у мятежников, там начали потихоньку появляться ростки мирной жизни.
Но что такое мирная жизнь в городе, который почти полностью разрушен? Окраины Грозного выглядели безлюдными и мрачными. Некогда красивые и благополучные Заводской, Старопромысловский, Октябрьский районы, по сути, теперь существовали только на карте. Непрозрачное утро из тумана и серой пыли висит на огрызках разрушенных зданий, совсем не слышно пения птиц и смеха детворы — лишь где- то поблизости тарахтит дизель. И только по выжившим в штурмах деревьям, обсыпанным белым цветом, понятно: в Грозный пришел апрель, а значит, весна.
Когда здесь шли бои, город выглядел совершенно другим. Впечатления смазанные: дым, гарь, повсюду стрельба, стоны, крики, а теперь всего этого не было, и я бродил по городу и заряжался иными впечатлениями.
Если верить официальной информации, едва ли не каждый десятый мужчина в освобожденной столице Чечни — потенциальный или скрытый боевик. От этой мысли становилось не по себе. Как будто ты попал на остров дикарей, где тебя в любую минуту могли превратить в полуфабрикат для шашлыка. Успокаивало одно: чернобородые мужики со злыми глазами, какими нам представлялись все боевики, встречались не так уж часто — все больше вокруг бродило голодных стариков, женщин да детей, которых сотрудники МЧС кормили гречневой кашей с полевых кухонь.
За импровизированным ограждением из бахромы бывших советских знамен — длинная очередь. По углам для соблюдения порядка выставлены пестро одетые, словно индейцы, милиционеры Даурбека Бесланова. Видимо, он где-то был рядом, и я не раз подумывал о том, чтобы отыскать его и поговорить с ним. Люди, которых объединила общая беда, часто тянутся друг к другу. Однажды мы пережили общий страх, когда на наш медсанбат внезапно напали боевики. Кстати, как ему тогда удалось бежать, подумал я. Ведь это по его душу приходили «воины Аллаха».
Очередь, которую увидел я возле здания городской администрации, за день пропускает больше сорока тысяч человек. А проблемы почти у всех одинаковые: снарядом снесло крышу, шальным осколком убило кормильца, во время бомбежки пропали все документы. Нового человека здесь встречают, как некоего мессию. Когда я подошел к этой длиннющей очереди, меня окружили люди и стали строго спрашивать за все грехи федерального начальства.
— А почему, интересно знать, чеченцам загранпаспорта не выдают? И после этого политики говорят, что у нас не нарушаются права человека? — кричал кто-то мне в самое ухо.
— Вот ты военный, ты и скажи, когда нам воду в Грозный проведут? — старалась перекричать всех стоявшая передо мной маленькая старушенция в темной шали.
Бог весть откуда появилась бойкая тетка и в голос кричит:
— За моим домом русские солдаты троих детей убили! Трупы некому убрать! И меня бы изнасиловали, да я инвалид второй группы!
Толпой идем смотреть «зверства». Спотыкаясь, пробираемся по дворовым завалам.
— Здесь, под плитой!
Навалившись, отодвигаем бетонную болванку. На земле — старый кирзовый сапог.
— Посмотрел на детские трупики? — ухмыльнулись омоновцы со стоящего неподалеку блокпоста. — Эта дурная баба всех наших сюда водит. Сумасшедшая.
— Да не сумасшедшая она — за это ей люди Удугова платят, — сказал другой омоновец и добавил: —
