Клавдий опускается на колени и говорит отчетливо и спокойно:
— Я от всего сердца прошу простить меня за то, что стал невольной причиной смерти ваших братьев, Нумерия и других. Желая спасти слуг, я лишь ускорил их гибель. Да простят меня и живые, которые оплакивают своих друзей, и мертвые!
Он поднимается и поворачивается ко мне. Я жду команды.
— На колени, Мето!
— Я искренне прошу простить меня за то, что по моей вине погибли ваши братья, которые пришли нам на помощь, я сожалею о гибели невинных детей и слуг, которых мы вовлекли в это страшное испытание.
Один толстенный бородач поднимает руку:
— Мето должен еще просить прощения за то, что доверился этому псу Ромулу!
— Да, — ревет другой, — он должен отречься от паршивого пса Ромула!
Я знаю, что должен идти до конца, и продолжаю:
— Я отрекаюсь от Ромула, и…
— От этого пса Ромула! Повтори!
Голос, идущий у меня из горла, кажется мне чужим. Он дрожит, но звучит неестественно громко:
— Я отрекаюсь от этого пса Ромула и жалею, что доверился ему.
Это они и хотели услышать. У нас не было выбора. Мы хотим как можно скорее получить право начать новую жизнь.
Вечером наступает моя очередь мучиться бессонницей и бормотать себе под нос. Я без конца прокручиваю в голове сцену суда и повторяю слова, которые произнес бы, если бы был смелее: «Юпитер и его сын не одно и то же! Ромул противостоит отцу, иначе почему он осужден торчать все эти годы при холодильнике?»
Марк спускается со своей верхотуры и трогает меня за плечо:
— Хватит, Мето. Пора подумать о другом. Завтра ты пойдешь с нами на берег. Твои ноги погрузятся в воду и песок. Работа там тяжелая, но мы дышим живым морским воздухом.
Итак, я приступаю к обучению. Нас, двенадцать уцелевших малышей, направляют на работы в различные группы общины, чтобы мы постепенно ознакомились с ее устройством. Мне объясняют, что начинать положено с группы самого низшего уровня, с побережников. Как я уже понял, здешнее общество имеет строгую иерархию.
— Берег — место для слабаков, недоумков, калек и неполноценных, ну в общем для тех, кто отказался от борьбы, — объясняет Неохамел, взявший меня под свою опеку, хоть я его и недолюбливаю. — Они находятся вдали от границ и мест возможных столкновений с людьми из Дома. В жизни побережников нет риска.
Мои приятели успели хорошо познакомиться с этим народом: за то время, пока мы здесь, их чаще всего направляли как раз на прибрежные работы. Они знают, что это нелегкий труд: вытаскивать сети, расставленные во время отлива, или до заката подбирать обломки деревьев и бревен. Многие побережники — калеки, и под лохмотьями у них видны шрамы и язвы. Кто-то из них хромает и не может бегать. Это сплошь одиночки и молчуны, смирившиеся со своей долей. Мои приятели поначалу думали, что эти люди неразговорчивы из-за запрета, наложенного до нашего суда. Ни дружеского жеста, ни улыбки. Мои первые шаги на свободе неуверенны: я не скоро привыкаю к яркому свету и ветру. Пытаюсь заговорить с идущим передо мной человеком — возможно, он у них старший:
— Привет, я Мето.
Он даже головы не поворачивает. Но я не сдаюсь:
— А тебя как зовут?
— Зачем ты спрашиваешь? Мое имя тебе ни о чем не скажет.
Поскольку я следую за ним по пятам, он продолжает:
— Меня зовут Колченогим. Ну и что дальше?
— Почему ты решил присоединиться к Рваным Ушам?
— Ты и впрямь еще малыш! Но когда-нибудь ты поймешь, что в жизни никто ничего не решает сам, это жизнь решает за тебя.
— Что это значит?
Утомленный столь долгой беседой, он тяжко вздыхает, давая понять, что болтать со мной для него большой труд и что я должен удовлетвориться кратким объяснением:
— Это значит, что я рожден для услужения другим: малышам в Доме, солдатам в лагерях, космачам на побережье… Кому-то же нужно выполнять черную работу.
— Да что с нами говорить: вам неинтересно, а нам только лишние заботы, — подхватывает другой побережник.
Клавдий подходит и шепчет:
— Из них ничего не вытянешь. Единственный, кто охотно с нами говорил, был Черпак, их повар, но люди из Первого Круга очень быстро запретили нам к нему подходить.
Побережье приводит меня, как и моих друзей, в полный восторг. Мы шлепаем по песку и по прибрежным лужицам, резвимся, кидаемся жидкой грязью и водорослями, которые смешно облепляют наши тела. Впервые мы хохочем от души. Мы можем говорить, не понижая голоса, можем даже орать во все горло! Дождь, ветер и солнце словно проникают в глубь моего тела и питают его. Вечером я валюсь с ног, но со счастливой улыбкой.
— Если вас к осени не переведут на более престижную работу, увидите, что зимой тут не так весело: вода леденит кровь, воспаляются раны, — бурчит иной раз Колченогий, раздраженный нашими веселыми возгласами.
Наша группа постепенно раскалывается на две части. Возможно, привычка разделяться по цвету сохранилась со времен жизни в Доме, и прежние Фиолетовые все реже обращаются к нам, разве что когда это и впрямь необходимо. Притом что некоторые, как Брут, например, активно участвовали в мятеже вместе с нами. Как-то утром, перед ловлей крабов, я подхожу к нему:
— Брут, почему ты меня избегаешь?
— Да ни почему, просто так.
— Нет, я хочу понять. Объясни мне, пожалуйста. Во имя нашей прошлой дружбы.
Он какое-то время молчит. Лицо его серьезно и сосредоточенно, но я чувствую, что внутри у него все кипит.
— После битвы мы оказались в настоящем аду, а ты, Мето, не был с нами и не защитил нас. Я не единственный из бывших Фиолетовых, кто сожалеет о бегстве из Дома. Нам не следовало слушать тебя и позволять решить за нас нашу судьбу. Из-за тебя умер Корнелий… Его убили во время битвы.
Он едва сдерживает слезы. Потом добавляет глухим голосом:
— А теперь оставь нас в покое, Мето. Забудь о том, что мы есть.
Я хочу обнять его, но он резко разворачивается и идет к товарищам.
Неохамела приставили к нам в качестве старшего. Его снисходительный тон нам противен, но все же мы рады тому, что теперь нам хоть что-то объясняют. Он сообщает, к нашей превеликой радости, что Рваные Уши иногда моются:
— Но при этом стирать одежду строго запрещено: одежда должна сохранять телесные запахи своего хозяина, в целях безопасности. Во время ночных боев или в пещерах это порой единственный способ узнать друг друга. Нижнее белье можно стирать без ограничений. Но научитесь сушить его в укромных местах, потому что те, кому лень постирать свое белье — как мне, например, — воруют чужое. А еще мы воруем белье в лагерях у солдат.
— Так нам поэтому до сих пор запрещали мыться? — уточняет Марк.
— Да, вы должны были пропитать своим запахом одежду. Одного месяца обычно хватает. К тому же душевые кабины оборудованы у нас неподалеку от границы, а потому мы не могли водить туда ненадежных
