— Кого-нибудь из судей. Я слышала, что они приступили к расследованию. Кто не может предоставить свидетелей на период от десяти до одиннадцати часов вчерашнего вечера? Кто был заинтересован в том, чтобы лишить жизни моего мужа? Кто знает латынь?
Штайнер промолчал. Он смотрел на Софи, стоящую напротив со скрещенными руками. Луч солнца упал ей на волосы. В черном платье она выглядела очень бледной, но взгляд ее был твердым.
— А где находились вы в упомянутое вами время? — Штайнер постарался, чтобы его голос звучал как можно мягче.
Софи кивнула:
— Да, хороший вопрос. Я спала, глубоко и крепко, но подтвердить это некому.
— На факультете всем известно, что ваш муж давал вам не слишком много поводов уважать и ценить его. Вы должны подумать о том…
— О, — прозвучало в ответ, — об этом я уже подумала.
Штайнер встал. Что-то в ее позе, в застывшем лице насторожило его. В его задачу не входило являться сюда и задавать ей вопросы. И все-таки он попросил ее сесть за стол и написать одну фразу. Она удивилась, но достала перо и бумагу и написала то, что он продиктовал: «Все единое вы делите, а то, что не едино, не узнаёте».
Магистр Штайнер придвинул листок к себе. У нее оказался мелкий, прямой и аккуратный почерк. А в записке из книги буквы были вытянутые и с наклоном влево. «А вдруг это подделка? — засомневался Штайнер. — Почерк подобен одежде, не исключено, что он скрывает больше, чем выставляет напоказ».
— А что это значит? — с любопытством спросила Софи.
Но Штайнер пропустил вопрос мимо ушей, попрощался легким наклоном головы и, не сказав больше ни слова, вышел из дома. Его желудок заурчал, а через полчаса снова начнутся лекции. Поесть некогда. Он прошел через новый рынок и свернул к коллегиуму. Перед зданием уже стояли несколько студентов. А потом он заметил и ректора, который, похоже, поджидал его с большим нетерпением.
— Мне нужно с вами поговорить, — начал он, схватил Штайнера за руку и отвел в сторону. — Я только что беседовал с судьей. Покойный был членом факультета, но место преступления относится непосредственно к городу. В данном случае судье требуется наша помощь, потому что он не может разобраться с этой загадочной запиской. Начинается расследование, опрос свидетелей и так далее и тому подобное, вы же знаете, как это делается в таких случаях. Наверняка можно сказать только одно: студенты и магистры из схолариума, включая вас, были все вместе в «Оксен». У жены свидетелей нет, один из помощников судьи сказал мне, что он допрашивал ее прямо утром. Но кроме Домициана фон Земпера есть еще один человек без алиби. В известное время он мог вылезти из окна…
Они поднялись по ступенькам коллегиума. Ректор остановился у двери и посмотрел Штайнеру прямо в глаза:
— Он лежал в больничном помещении схолариума на Гереонштрасе, у него был жар.
— Кого вы имеете в виду?
— Лаурьена. Лаурьена Тибольда. Вы его знаете, он посещает ваши лекции. Он ходил и на занятия Касалла. По словам студентов, однажды он якобы заявил, что был бы рад, если бы Касалл горел в преисподней. А в Кёльне он всего четыре недели.
Штайнер хорошо помнил Лаурьена. Последний раз он видел его на своей лекции три дня назад. Тихий молодой человек, ничем не примечательный, ничего хорошего, ничего плохого. Наверняка Касалла убил не он.
— Вы подозреваете Лаурьена? Но это немыслимо! — Штайнер был удивлен.
— Ну, если вы относитесь к ситуации предвзято, то я поручу кому-нибудь другому…
— Нет, разрешите мне заняться этим делом. Вы не проведете за меня лекцию? — попросил Штайнер. — Бедный парень от ужаса наверняка превратится в соляной столп.
Он повернулся и пошел. Ректор задумчиво смотрел ему вслед. Штайнер на голову выше остальных магистров, но он судит о других, исходя из собственного благородства, а это может затуманить взгляд; так всегда бывает, если человек не хочет видеть того, что лежит на поверхности.
В это утро Лаурьен впервые встал и немного походил по комнате. Медикус разрешил. Похоже, жар спал, ему стало гораздо лучше. Но все же он должен еще денек полежать, чтобы восстановиться окончательно, добавил на прощание врач. Дополнительные занятия во второй половине дня все равно отменены, потому что Касалл покинул этот мир. Домициан прокрался в больничный зал и сообщил о смерти магистра. Все возбуждены. Весь факультет только об этом и говорит, а канцлер попросил Штайнера найти убийцу.
— Подлая собака, мне его вовсе не жаль, — сказал Лаурьен, вспомнив о Софи.
Потом Домициан выскользнул прочь, а Лаурьен снова лег.
В дверь постучали. Лаурьен увидел входящего магистра Штайнера. Что ему нужно?
— Ты все еще болен?
— Нет. Но сегодня мне не разрешили идти на лекции.
Штайнер подошел к окну и выглянул на улицу. Да, глубокой ночью здесь вполне можно вылезти, никто не увидит, особенно если на улице дождь и все люди отправились спать. Снаружи пустынный переулок, а до Святой Урсулы и до Марцелленштрасе совсем близко.
— Мне нужно тебе кое-что продиктовать. Неси бумагу и чернила.
Удивленный Лаурьен вышел из комнаты и вернулся с названными предметами. А потом подсел к шаткому столику у окна и написал предложение, продиктованное Штайнером. «У него изысканный почерк, — подумал Штайнер, — разборчивый, не слишком крупный и не слишком мелкий. Но совсем не похожий на искомый».
— Есть подозрение… — как бы между прочим сказал Штайнер. — Но это еще ничего не значит. Видишь ли, вы с Домицианом… вы единственные, у кого нет свидетелей на промежуток с десяти до одиннадцати часов вчерашнего вечера. А еще рассказывают, будто ты во всеуслышание заявлял, что был бы рад, если бы Касалл горел в преисподней…
Лаурьен уставился на него:
— Я?! Меня что, подозревают? И при чем тут Домициан?
— Домициан вернулся раньше остальных, а ты вполне мог вылезти из окна, ведь даже в лихорадке человек способен передвигать ноги. Я считаю, что ты невиновен, но мне хочется абсолютной уверенности. Какие у тебя были отношения с Касаллом? Насколько я знаю, во второй половине дня он занимался с тобой дополнительно.
Лаурьен кивнул. А потом рассказал, как в свой самый первый день в Кёльне они с Домицианом ходили к Касаллу за книгой. Штайнер слушал, пробегая глазами написанный Лаурьеном текст. А потом посмотрел на юношу:
— Ты ведь совсем не знал эту женщину.
— Не знал. Но разве нужно быть лично знакомым с лошадью, чтобы испытать к ней жалость? Все правильно, мы не были знакомы, но я ее жалел. Вот и всё.
Штайнер кивнул. Да, именно так он себе всё и представлял. Подозрение у них совершенно необоснованное, возникшее от растерянности, ведь в данный момент другого кандидата нет. И тем не менее такое подозрение подобно тени дьявола: появившись однажды, оно оказывается очень цепким, и требуется огромное терпение, чтобы от него избавиться.
— Я тебе верю, но это никакой роли не играет, — сказал Штайнер прощаясь. — Нам нужно найти убийцу, и лишь это имеет значение. Ты только не волнуйся, истина всегда становится явной, потому что избегает темноты.
Потом Штайнер отыскал Домициана. На вопрос относительно пути домой тот удивленно ответил, что вообще не шел по Марцелленштрасе. Он покинул пивную около половины одиннадцатого и уже вскоре был в схолариуме, он даже бежал, но все равно промок до нитки. Правда, никаких свидетелей у него нет, потому что остальные студенты еще не вернулись, а приор ушел на другой конец города навестить свою мать. Когда Штайнер спросил насчет отношений с Касаллом, Домициан сказал, что терпеть его не мог, но это
