красивым из банкиров города, этих баловней судьбы. Многие считали, что наконец-то он стал самим собой. Именно так и должен жить любой на его месте и с его деньгами. Только дипломаты уловили в этом приступе мотовства какие-то скрытые мотивы, вроде участия в заговоре против короля. Это заставило их все свободное время проводить у Нессима. За изысканной вежливостью дипломатов, за высокомерием или фатоватыми их лицами читалось кипящее любопытство, стремление понять планы и мотивы Нессима, ведь и король ныне бывал частым гостем этого дома.
Все это не приближало их к разгадке. Казалось, что Нессим действовал так иезуитски медленно, что его поступки походили на известковые капли, создающие сталактит, между их падением оставалось место всему — и этому фейерверку, озаряющему бархатное небо, просачивающемуся все глубже и глубже под саван ночи, скрывавшей нас с Жюстиной, наши объятия и мысли. В неподвижной воде фонтанов отражались всплески человеческих лиц, освещенных золотистыми и пурпурными вспышками огней, проносящихся в небе, подобно лебедям. В темноте, чувствуя плечом ее теплое тело, я видел осеннее небо, конвульсивно дергающееся в свете цветных огней. Я был совершенно спокоен, как некто, от кого наконец- то отступила боль всего мира — так всегда отступает боль, которая мучила тебя слишком долго, растекаясь от больного места по всему телу. Изящные пируэты ракет в темном небе наполняли нас необъятным, захватывающим дух единством с природой мира любви, который мы собирались оставить.
Та ночь была на редкость богата летними молниями; едва закончился фейерверк, с востока, из пустыни, донесся звук грома, эхом разнесшийся в мелодичной тишине. Пошел ленивый дождь, молодой и освежающий. Мгновенно темнота наполнилась силуэтами, спешащими под защиту крыш, вечерние платья подняты до колен, звонкие голоса полны восторга. Потоки света на мгновение высвечивали сквозь драпировку уже влажной ткани тела бегущих. Мы же, не говоря ни слова, вернулись в альков и прилегли на каменную скамью, изображавшую лебедя. Смеющаяся, весело болтающая толпа текла мимо входа в альков, устремляясь к свету. Мы покоились в колыбели темноты, ощущая легкие уколы дождя на лицах. Гости в смокингах подожгли запалы последних шутих. Сквозь ее волосы я видел последние кометы, уносящиеся в бесконечность. Я с нарастающим удовольствием смаковал невинное прикосновение ее языка к моему, ее рук — к моим. Счастье было бесконечным — мы не могли говорить, лишь молча смотрели в глаза друг другу, и глаза наши были полны непролитых слез.
Из дома доносились хлопки пробок из-под шампанского и смех человеческих существ. «Больше ни одного вечера без тебя». — «Что происходит с Нессимом?» — «Я уже ничего не понимаю. Когда есть, что скрывать, человек становится актером. Это заставляет играть и всех вокруг».
Действительно, по поверхности их общей жизни шел тот же человек, тот же выдержанный, пунктуальный джентльмен: но в то же время все ужасающе изменилось — его как бы и не существовало более. «Мы оставили друг друга», — произнесла она шепотом и приникла ко мне, осыпая поцелуями, в которых было все, что мы пережили вместе, все, что соединяло и переполняло нас. Но ее объятия, казалось, говорили: «Может быть, через все это, через все, что доставляет мне боль и через все, что я хочу испытывать вечно, может быть, через все это я смогу найти дорогу назад, дорогу к Нессиму». Внезапно на меня навалилась тоска.
Позднее, проходя через туземный квартал, полный огней и экзотических запахов, я, как всегда, стал размышлять о том, куда влечет нас поток времени. Словно бы для того, чтобы испытать действительность тех самых эмоций, на которых расцветает много любви и желаний, я завернул в освещенную кабинку, украшенную киноафишей с лицом героя-любовника, бессмысленным, словно брюхо кита, выброшенного на отмель. Там я уселся на стул, ожидая, словно у парикмахера, своей очереди. Внутренняя дверь была прикрыта грязной шторой, из-за которой доносились невнятные звуки, принадлежащие, как казалось, сборищу неизвестных науке существ. Эти не были отталкивающими, они даже были по-своему интересны, как интересны естественные науки для того, кто отказался от любых претензий на разумность. Понятно, что я уже был пьян, пьян и утомлен — во мне перемещались флюиды Жюстины и афишнотелого актера.
На соседнем стуле я обнаружил феску, которую зачем-то натянул на голову. Она была теплой и липкой изнутри, широкий кожаный ободок плотно охватывал голову. «Хочу знать, что это значит на самом деле», — сказал я, обращаясь к зеркалу, трещины на котором были небрежно заклеены липкой бумагой. Я имел в виду всю дурноту секса, акта прорыва, сводящего мужчину с ума, прорыва сквозь существо с парой грудей и le croissant[32] — на цветистом языке Леванта. Доносящийся изнутри звук усилился, были слышны стоны и скрип — мелодия, составленная из человеческих голосов и потрескивания древней кровати. Вероятно, это было то же неразборчивое действо, которое Жюстина и я совершали с тем миром, к которому принадлежали. В чем различие? Как далеко унесли нас чувства от истины простого звериного акта? Какую ответственность несет изощренный мозг с его извечным catalogue raisonne[33]. Я хотел получить ответ на вопрос, на который невозможно ответить, но я так жаждал определенности, что мне казалось, что если удастся совершить прелюбодеяние в его природном естестве, из научных соображений, а не из любви, без давления со стороны общества и собственного мозга, то я познаю правду собственных чувств и желаний. Нетерпение подталкивало меня и, подняв штору, я шагнул в комнатушку, скупо освещенную неверным, колеблющимся светом парафиновой лампы.
Кровать оказалась захваченной бесформенной массой плоти, которая двигалась одновременно во многих местах, шевелилась, напоминая муравейник. Мне не сразу удалось рассмотреть бледные и волосатые конечности пожилого мужчины и его партнершу — с головой, увенчанной клочьями черных волос, свисавших с края неопрятного матраса.
Мое внезапное появление, которое они приняли, очевидно, за полицейский рейд, испугало их, заставив замолчать. Мне показалось, что муравейник вдруг внезапно опустел. Мужчина издал горловой звук и исподлобья посмотрел на меня, затем, видимо, пытаясь не быть узнанным, спрятал голову меж гигантских грудей женщины. Было невозможно объяснить им, что меня интересовало лишь то, чем они до этого занимались. Я решительно, но в то же время, как бы извиняясь, подошел к кровати, ухватился за ее ржавую спинку и с выражением, носившим, как мне казалось, печать заинтересованности ученого- исследователя, уставился на кровать. Взгляд мой, однако, не встретил на своем пути ничего, я уже забыл о существовании этих двоих — я видел лишь себя и Мелиссу, себя и Жюстину. Женщина подняла на меня большие, влажные, иссиня черные глаза и что-то сказала на арабском.
Двое лежали на кровати, подобно жертвам какого-то ужасного происшествия, их тела неловко переплетались самым немыслимым образом словно пытаясь новым, неведомым человечеству образом, выразить какие-то свои мысли. Положение их тел, такое нелепое и бесформенное, казалось результатом первой попытки какого-то эксперимента, которое после многолетних опытов, вероятно, превратится в новую позицию, столь же захватывающую, как и балетная. Тем не менее, я понял, что это их положение являлось неизменным, как данное свыше — навсегда, эта внутренне трагическая и неуклюжая позиция совокупления. От нее произрастали все добродетели любви, которые воспевали поэты и сумасшедшие, оттачивая сложную философию вежливой разборчивости. От нее исходило все липкое и безумное, от нее рождались отвратительные и безумные лица унылых супругов, спаянных как бы спина к спине, подобно шавкам, неспособным разъединиться после коитуса.
Я удивился, услышав собственный негромкий надтреснутый смех, который, однако, приободрил эти подопытные существа. Мужчина слегка приподнял голову, всего на несколько сантиметров, и внимательно слушал, словно пытаясь убедить себя, что полицейский не способен издать подобные звуки. Женщина по- новому оценила меня и улыбнулась. «Подождите минутку, — закричала она, указывая бледной рукой на дверь, — я быстро освобожусь». Мужчина же, словно пристыженный ее тоном, сотворил несколько конвульсивных движений, будто паралитик, пытающийся сделать пару шагов. Им управляли не требования естества, а этикет. На его лице появилось выражение избыточной вежливости — как у человека, уступающего свое место в переполненном трамвае ветерану войны. Женщина издала хрюкающий звук и вцепилась в края матраса.
Покинув парочку, столь неудобно сплетенную между собой, все еще продолжая смеяться, я вышел на улицу, чтобы еще раз обойти квартал, в котором по-прежнему кипела реальная жизнь мужчин и женщин. Дождь прекратился, влажная земля издавала мучительно приятный запах глины, тел и увядающего жасмина. Я медленно двинулся вперед, испытывая чувство глубокого смущения. Мысленно я пытался воплотить в слова свои впечатления от этого квартала Александрии, зная, что вскоре он будет забыт и посещаем только теми, чье прошлое было так или иначе отравлено городом, будет цепляться за
