(Жюстина погасила свою сигарету и тихо выскользнула из кровати. Она начала ходить взад-вперед по ковру. Страх овладел ею, и я видел, что она сдерживается только волевым усилием. «Я сделала много разных вещей в своей жизни, — сказала она зеркалу. — Возможно, дурных вещей. Но я всегда воспринимала свои действия как послания, пожелания прошлого будущему, приглашение к самопознанию. Я была неправа? Я была неправа?» Этот вопрос предназначался не мне, а Нессиму: гораздо проще адресовать вопросы, предназначенные для мужа, любовнику. «Что же касается мертвых, — продолжала она через минуту, — то я всегда думала, что мертвые считают мертвыми нас. Они воссоединились с жизнью после этого пустячного путешествия». Хамид зашевелился, и она в панике бросилась к своей одежде. «Итак, тебе надо идти, — печально сказала она. — И мне тоже. Ты прав. Мы должны идти». А потом, повернувшись к зеркалу, чтобы завершить свой туалет, она добавила, рассматривая свое порочное светское лицо: «Еще один седой волос…»
Глядя на нее такую, на миг застигнутую редким солнечным лучом у грязного оконного стекла, я вновь не мог не почувствовать, что в ней не было ничего, что могло смягчить ту интуицию, которую развила из своей натуры, поглощенной самокопанием, никаких ресурсов, способных противостоять приказаниям яростного сердца. Ее дар был сходен с даром невежественной гадалки. Что бы ни приходило ей в голову, оказывалось заимствованным — даже замечание о мертвых (я встретил его в «Нравах»); она выбирала все значимое из книг, их не читая, но понаслышке — как отзвуки несравненных заключений Балтазара, Арнаути, Персуордена. Она была ходячей абстракцией писателей и мыслителей, которых она любила или которыми восхищалась, — но какая умная женщина представляет собой большее?)
Нессим взял в свои руки ладони Мелиссы, обессиленные и холодные, как тесто, и начал расспрашивать ее обо мне с алчностью, заставлявшей предположить, что предметом его страсти являлась не Жюстина, но я сам. Человек всегда влюбляется в предмет любви своего избранника. Многое я дал бы за то, чтобы узнать все, что она говорила ему, все глубже проникая своею искренностью в его чувства. Все, что я знаю, это глупое окончание ее фразы: «Даже сейчас они несчастливы. Они кошмарно ссорятся. Хамид все рассказал мне». Была ли она достаточно опытна, чтобы распознать в этих ссорах, о которых ей рассказывали, самую суть нашей любви? Я думаю, она видела только эгоистичность Жюстины — это почти оглушающее отсутствие интереса к другим людям, столь характерное для моего тирана. Жюстине не хватало щедрости ума, — единственного, на чем могло обосноваться хорошее мнение Мелиссы. Жюстина была не совсем человеком — как все, поглощенные собственным «я». Что же, Бога ради, смог я в ней увидеть? В тысячный раз я задавал себе этот вопрос. И все же Нессим в начале своего исследования Мелиссы и любви к ней, как приложению к Жюстине, превосходно обрисовал ситуацию с чисто человеческой точки зрения. Мелисса будет искать в нем те качества, которые, как ей представлялось, я должен был найти в его жене. Мы, все четверо, превращались в неопознанные дополнения друг друга, завязанные в один сложный узел.
Они говорили так, как могли бы говорить обреченные брат и сестра, обновляя друг в друге чувство облегчения, охватывающее тех, кто находит кого-либо, способного разделить с ним ношу забот, оставшихся без покаяния. В этой симпатии неожиданная тень желания зашевелилась между ними, просто привидение, приемный ребенок покаяния и освобождения. Оно предвещало в определенном смысле их собственный акт любви, который должен был совершиться и который был намного менее уродлив, чем наш — мой и Жюстины. Любовь несравнимо правдивее симпатии; просто желание не приведет к браку. Был уже рассвет, когда, закончив разговор, они поднялись, окоченевшие, потому что огонь давно погас, и пошли по мокрому песку к машине, пренебрегая бледным лавандовым цветом рассвета. Мелисса нашла друга и покровителя; что же касается Нессима, он преобразился. Ощущение новой привязанности принесло ему облегчение, волшебным образом он вновь стал самим собой — если можно так выразиться, — человеком, который мог действовать (мог убить любовника своей жены, если бы захотел!).
Во время поездки по чистой береговой линии они видели первые завитки солнечного света, раскручивающиеся от горизонта до горизонта через темное, погруженное в себя Средиземное море, чьи края одновременно касаются погибшего святого Карфагена и Саламина на Кипре.
Вскоре, там, где дорога среди дюн опускается вниз, к берегу, Нессим еще раз замедлил ход и предложил искупаться. Обновленный, он страстно захотел вдруг, чтобы Мелисса увидела его обнаженным и восхитилась красотой, которая так долго оставалась невостребованной, подобно отменному костюму, забытому в шкафу.
Обнаженные и смеющиеся, они вошли рука об руку в ледяную воду, ощущая спинами кроткий солнечный свет. Это было похоже на первое утро сотворения мира. Мелисса тоже вместе со своей одеждой сбросила последнее остаточное препятствие плоти, и стала танцовщицей, которой в действительности и была, потому что нагота всегда давала ей чувство полноты и равновесия: искусства, которого ей не хватало в кабаре.
Они долго лежали вместе в полной тишине, разглядывая в темноте своих ощущений путь вперед. Он понял, что добился быстрого согласия с ее стороны — что теперь она была его подружкой во всем.
Они вместе отправились в город, чувствуя себя счастливыми и одновременно смущенными, — потому что оба чувствовали нечто вроде пустоты в самой сердцевине своего счастья. Все же, поскольку они были вынуждены вернуться к жизни, ожидавшей их, они медлили, и машина медлила, и их молчание между ласками не торопилось разрешиться словом.
В конце концов Нессим вспомнил об одном полуразрушенном кафе в Мексе, где можно было заказать вареное яйцо и чашечку кофе. Хотя было очень рано, сонный владелец-грек уже бодрствовал и вынес им стулья под тощее бесплодное фиговое дерево на заднем дворе, полном кур и их скудного помета. Повсюду вокруг высились морщинистые верфи и фабрики. Присутствие моря ощущалось только во влажном и звучном запахе горячего железа и дегтя.
В конце концов он высадил ее на одном из перекрестков, который она назвала, и попрощался «деревянно-внимательно», возможно, испугавшись, что кто-нибудь из его служащих их увидит. (Последнее является моим собственным предположением, потому что слова «деревянный» и «невнимательный», которые встречаются в его дневниках, явно выбиваются из общего тона.) Нечеловеческая суета города вторглась вновь, заставив их отложить чувства и занятия. Она, сонная, позевывающая и совершенно естественная, как всегда, оставила его только для него, чтобы зайти в небольшую греческую церковь и поставить свечку. По православному обряду она перекрестилась слева направо[37] и, отбросив назад локон волос, подступила к иконе, вкушая в бесстыдном поцелуе все утешение забытой детской привычки. Потом она устало обернулась и обнаружила, что Нессим стоит перед ней. Он был мертвенно бледен и глядел на нее со сладким жарким любопытством. Она сразу все поняла. Они мучительно обнялись, не целуясь, просто прижимаясь телами, и он сразу задрожал от утомления. Его зубы начали клацать. Она отвела его на хоры, где он какое-то время сидел, стараясь что-то сказать и проводя рукой по лбу как едва не утонувший, приходящий в себя человек. Не то, чтобы он хотел ей что-то сказать, но эта бессловесность пугала его и заставляла думать, что с ним случился паралич. Он с трудом вы говорил: «Ужасно поздно, около половины седьмого». Прижав ее руку к своей давно небритой щеке, он встал и, как глубокий старик, наощупь пошел к выходу, через большие двери в солнечный свет, оставив ее сидеть на месте и глядеть вслед.
Никогда ранний рассвет не казался Нессиму таким добрым. Город виделся ему сверкающим, как драгоценный камень. Пронзительные телефонные звонки, наполнявшие громадные каменные строения, в которых на самом деле жили финансисты, звучали для него, как голоса больших плодовитых механических птиц. Они сверкали фараонской юностью. Деревья в парке умыл неожиданный утренний дождь. Они были покрыты алмазами и походили на больших довольных кошек, занимающихся своим туалетом.
Поднявшись лифтом на пятый этаж, предпринимая при этом поспешные попытки привести себя в надлежащий вид (ощупывая темную щетину на подбородке, перевязывая галстук), Нессим спрашивал свое отражение в дешевом зеркале, озадаченный целой лавиной новых чувств и пристрастий, которыми одарила его короткая ночь. Тем не менее в глубине всего, ноя, как больной зуб или порезанный палец, лежало трепещущее значение тех шести слов, которые Мелисса поместила в него. В изумлении он осознал, что Жюстина теперь мертва для него — из умственной картины она стала оттиском с гравюры, медальоном, который можно вечно носить на груди у сердца. Всегда горько оставлять старую жизнь ради новой — а каждая женщина это новая жизнь, компактная и sui generis[38] самодостаточная. Как личность, она внезапно увяла. Он не хотел больше обладать ей, но хотел
