располовинишь, как ни стремись. Если б девка и парень — это одно. Тут обоих можно было оставить, а когда оба — жеребчики, пришлось выбирать. Вот она и выбрала. Василий-то ни сном ни духом. Известили его, что наследник народился, а ему боле ничего и не надобно. Да и в мыслях у него не было, что их сразу двое объявилось. Об тайне этой токмо двое ведали — я и Иван Федорович Овчина молодой. Да и ему она лишь потом доверилась.
— А как же повитухи и прочие бабы? — уточнил Карпов.
— Бабы и впрямь посплетничать горазды. Они бы больше месяца не удержались, хошь она с них и клятву взяла. Потому Елена Васильевна и упредила их, а покойницы тайны хранить умеют. Одна лишь Аграфена Федоровна Челяднина и осталась в живых.
— А… ты… как? — продолжал сомневаться Федор Иванович.
— А меня наш государь Василий Иоаннович для того в Москве и оставил, чтоб я — как только княгиня чрево опростает — мигом гонца прислал. Поначалу дядю ее хотел оставить, Михайлу Глинского, да тот вишь, занемог о ту пору. Шуйским же он вроде бы и доверял, да не до конца. У них-то в роду, сам ведаешь, сколь великих князей было[86]. Вдруг вспомянут, да восхотят сами, али по наущению братьев Василия — Юрия с Андреем — злое с наследниками учинить. Но она и с меня клятву взяла.
— Выходит, ты ее порушил? — уточнил Карпов.
— Ничего не выходит, — отрезал Дмитрий Федорович. — Я слово дал молчать лишь до тех пор, пока с Иваном что-либо худое не случится. Но и после того все силы приложить, дабы ее семя на Руси правило. Худое это, как я мыслю, ныне случилось. Такой великий князь не токмо себя погубит — всю Русь заставит кровью обливаться.
— Я так мыслю, что Елена Васильевна под худым иное разумела, — лукаво прищурился Федор Иванович.
— Может, и так. Токмо ее ведь тоже спросить не получится. Погубленные ею во исполнение тайны христианские души и из буевища[87] аукнулись. Недаром она всего три десятка лет на белом свете прожила. Видать, не одобрил господь литвинку.
— И что с ним потом сталось? — продолжал допытываться Карпов.
— Была у меня холопка одна. Я его ей и отдал. А чтоб душа не терзалась, я ее князю Воротынскому подарил.
— Великого князя — в холопы?! — вытаращился на собеседника Федор Иванович.
— А что оставалось делать? В Москве оставлять негоже. Лет через десять-пятнадцать кто-нибудь непременно сходство подметил бы. Близнята ведь. В своей вотчине оставить — как жонке объяснишь? Решит ведь, что нагулянный. Оно мне надо? Конечно, сейчас я бы что-нибудь похитрее измыслил, а тогда молод был, зелен, глуп. Что первое в голову взбрело, то и ладно, — повинился Палецкий и, начиная уставать от бесконечных расспросов — ох и дотошен оказался Карпов, в свое время не зря в думных дьяках хаживал, да из думного дворянина до окольничего вырос, — спросил себя: «А может, зря я все это затеял? Может, жить как жил и не заваривать кашу, которая невесть чем обернется?»
Но тут же ответил: «Может, и так. Но сколько тогда тебе этой жизни останется? Год, два, пускай, пяток от силы? А потом? Тех, с кем ты в опалу угодил, уже отпели давно, а ведь среди них любимец царев был — Федька Воронцов, за которого сам Иоанн некогда заступался перед Шуйскими. — И тут же новая мысль: — Перед Шуйскими и передо мной, потому как мне тоже деваться некуда было. А Ванятка, сдается мне, ничего не забывает, каждую обиду в памяти откладывает, да еще тетешкается с нею как с дитем малым. Так что и тебя отпоют — глазом моргнуть не успеешь. С нынешнего великого князя и не то станется. Разок в опале я уже побывал — нешто мало для вразумления? И хорошо, если одного меня порешат, а то ж все вотчины в казну государеву отпишут, женку в монастырь, да и детишек вместях с нею. Был именитый род князей Палецких, и не станет его в одночасье, а у нас и без того с мальцами худо — доселе ни одного братанича не имею, даже двухродного. К тому же их и в живых осталось только двое. Выходит, вся надежа токмо на моих сынов. Так что не зря ты, Дмитрий Федорович, удумал на это пойти, ох не зря. Либо Иоанн, либо ты. Иного же не выберешь — нет его».
— И… что же ты мыслишь теперь? — донеслось до него откуда-то издалека.
— Да заменим их тихонечко — всего и делов, — быстро откликнулся князь, небрежно пожав плечами. — Родная мать ведь не отличит. Но только выучить мальца надобно поначалу, а то у него за душой азы одни, да и с цифирью тоже худовато. О прочем же и вовсе молчу.
— Даже если он к премудрости книжной склонный — все равно не один год на учебу уйдет, — покачал головой Федор Иванович.
— Знаний в голову напихать — труд и впрямь долгий, — согласился Палецкий. — Но ты об ином помысли. Ему что ж, как великому князю, казну свою самолично считать надо? Али подобно дьяку какому — указ самолично писать? Да и прочее тоже не больно-то в жизни сгодится. Его надо обучить чин свой великокняжеский править. Как вставать, как повелевать, как указывать, как с послами речь держать — вот о чем заботься.
— Однако ж согласись, что древних авторов ему прочесть надобно. Хотя бы прочесть. И не для знания, — заторопился Карпов, — для его ума это потребуется, для княжения разумного. С чем ему сравнивать, когда он на стол свой усядется?
— Полгода! — твердо отрезал Палецкий. — Всего полгода я тебе отпущу, да и того через край. Он — малец послушный, а потому ему главное — чтобы советчики мудрые под рукой сидели. Воевать надобно — пущай, к примеру, князь Владимир Воротынский полки сбирает, посольство какое-нибудь из Крыма пришло — Карпов имеется… — и добавил: — Светлейший боярин.
— Окольничий, — смущенно поправил его Федор Иванович.
— Э-э-э, нет, — улыбнулся Палецкий. — Неужто он из благодарности вотчинами и чинами своего учителя не удоволит?
— Да куда там мне учить. Я уже старик совсем, — закряхтел польщенный Федор Иванович. — И ломота в теле к дождю, и в боку колотье открылось. Куда там. Мне бы год этот протянуть, и довольно.
— Старое древо скрипит, да на ветру качается, а молодое, меж тем, с корнем валится, — заметил Дмитрий Федорович. — Ты о другом помысли — где еще одного человека взять, а то и впрямь тебе тяжко придется. Это ему учиться без передыху надо, а тебе — учить — хошь бы вполовину помене.
— Есть у меня такой на примете, — важно кивнул Карпов. — Из моего же роду, но дальний. У самого Корнилия Комельского постриг приял, но в Псковском монастыре не усидел — в Порфирьеву пустынь[88] подался, близ Белоозера. Но если я позову — приедет. Он, можно сказать, на руках у меня вырос, потому как осиротел рано, так что я ему заместо отца. Были у меня тут гости с весточкой от него, так сказывали — от скромного вовсе отошел, ну и от иного прочего тоже отвращается. А уж святое писание назубок знает. Средь ночи подними и спроси главу вторую «Притчей Соломоновых» зачесть — без запинки отчеканит. Голова-а, — с некоторой завистью в голосе протянул он.
— Молод? — обратился Палецкий.
— Сопля зеленая.
— Гм-м, — кашлянул с сомнением Дмитрий Федорович.
— Да нет, это я по себе меряю, — заторопился Федор Иванович. — А ежели так брать, то в самой поре. На пятый десяток этим летом перевалил, так что должон понимать. Но главное — разума палата. Его уже старцем годков десять как величают[89]. А ты како мыслишь — в мою вотчину его привезти, либо…
— Либо, — твердо произнес Палецкий. — Слухи непременно пойдут, так что лучше всего тебе с учеником подале от всех удалиться. Сам же сказывал, что старец твой в пустыни обретается. Вот и славно. А у меня от Белоозера вдаль на восход солнца десятки тысяч четей, а живет там всего ничего. Так что набредет кто — завсегда можно поведать, будто пустынь новая. Опять же есть заповедные места, куда и вовсе не попадешь, если тайных троп не ведаешь, потому как со всех сторон топь непролазная. Вот там я и повелел избушку поставить. Припасы да корма мои верные люди подвозить станут, из тех, у кого язык за зубами держится. А князь Воротынский людишек обещал подкинуть для пущего сбережения.
— А они ведать будут, что да как? — насторожился Карпов.
— Будут, но нам все едино без них не обойтись. Что-то мне мало верится, что нынешний князь по доброй воле со своего стола сойдет. Как ни верти, а двух-трех, а то и пяток все равно придется в тайну
