Палецкий даже всю свою отчаянную затею в сторону отставил бы, если б тот, что в Москве, на смотринах его дочь выбрал. Но нет, не вышло, а теперь еще и этот ломается. Помалкивавшие Ероха и Стефан Сидоров тоже всем своим видом показывали, что не одобряют убийства, а Леонтий Шушерин, зарумянившись от гнева, пошел еще дальше, заявив, что начинать все с крови не по-христиански.
«Спелись они, что ли», — подумал князь, хмуро поглядывая на Подменыша и стоявшего подле него здоровяка Шушерина. Пришлось сказать напрямую про постель и ехидно поинтересоваться, каким именно образом Иоанн Васильевич собирается повторить поведение Иоанна Васильевича, о котором он ни сном ни духом.
— А он… часто… ну… посещал ее? — краснея, полюбопытствовал Иоанн.
— Тут одного медового месяца за глаза хватит, — отрезал Дмитрий Федорович. — А в этом деле одинаковых нет, — откровенно рубил он. — Целуем, и то по-разному, а уж о прочем и вовсе говорить нечего. Ты что же — хочешь, чтобы она в первую же ночь крик подняла?
— Я… попробую… — выдавил Иоанн. — Опять же и монастырь ежели что имеется. Батюшка мой, помнится…
— Чрез двадцать годков, и то яко неплодную, — отчеканил Палецкий. — А спустя всего полгода после свадебки тебе на то благословения никто не даст.
— А может, и выйдет что, — заупрямился Иоанн.
— Так ведь коли не выйдет, о чем-либо ином думать поздно станет, — возмутился Палецкий. — Так что тут не пробовать надобно, а надежно все учинять.
— Пяток дней у меня будет — ведь никто после такого раскаяния меня в постель нудить не станет, — рассудительно заметил Иоанн.
— Хорошо, — кивнул еле сдерживающий себя Дмитрий Федорович. — Пяток дней — это хорошо. Но для надежности лучше седмицу, — и пояснил, не дожидаясь удивленного вопроса: — За седмицу мы всяко успеем до Литвы добраться, потому как на Руси нам боле делать нечего. Да и там спасенье то ли сыщем, то ли нет, ибо Жигмунд ихний с державой твоего братца ныне в замирье вошел и из-за такой малости, как мы, рушить его не станет.
— На худой конец завсегда можно сказать, что она обезумела, — огрызнулся Иоанн.
— Сказать-то можно, но слух все едино пойдет. Да и бояре в думе повнимательнее на тебя глядеть станут. Уж больно все одно к одному — и переменился, и женка не признает. Тогда как быть?
— Она… красивая. Я… не дозволяю! — выпалил после паузы Иоанн и с вызовом уставился на Дмитрия Федоровича.
Тот от неожиданности даже не нашелся, что ответить. Посмотрел на Шушерина, но богатырь развел руками, а Сидоров мгновенно занялся усердным ощупыванием своих многочисленных шрамов на теле, будто озаботился — на месте ли они или куда исчезли.
— Ты здесь самый рассудительный изо всех, отец Артемий, — повернулся Палецкий к старцу. — Неужто и ты полагаешь, что из-за такой малости надо все наши замыслы рушить?
— В народе сказывают, как начнешь вкривь, так и далее пойдет, — ответил тот. — Ежели мы неповинную кровь не прольем, тогда она и во все его царствование литься не станет. Да и напрасно ты, Дмитрий Федорович, так уж встрепенулся. Я, вот, Иоанну Васильевичу твердо верю. Коли сказал он, что сумеет с Анастасией поладить — так тому и быть. Чай, мы с ним вместях не один месяц прожили, так что ты уж поверь мне, боярин.
— Ладно, свезем мы твоего братца в избушку, где ты жил, — вздохнул Палецкий. — Но до того из Москвы его вытянуть требуется, а он прямо как чует что-то — прикипел к ней не на шутку.
— И тому кручиниться не след, — все так же спокойно ответил Артемий. — Вот дожди угомонятся, и он непременно поохотиться уедет. Тут-то вы и…
И как в воду глядел старец. Всего неделю спустя Иоанн и впрямь укатил в сельцо Островки. Пока бражничал, Палецкий успел подать весточку. И все было готово, но опять сорвалось.
Началось с самого утра. Уже следующий к лесу на охоту царский поезд остановили на проселочной дороге псковичи. Было их изрядно — несколько десятков. Остановили и, словно по команде, рухнули на колени, протягивая челобитную с жалобой на царского кормленщика князя Турунтая-Пронского. Челобитная была большой — видать, немало грехов успел натворить во Пскове очередной любимец Иоанна.
Царь, по своему обыкновению, слушать не пожелал. Глаза его сразу налились кровью от гнева, и он ударился в крик. Затем, впадая в раж, соскочил с коня, бросился к ним, уж очень не ко времени они оказались.
— Помилуй, государь, — взмолился один из псковичей. — Как же быть, коли слуги нас пред твои очи недопущали? Мы и так всю ночь на дороге прождали, тебя ожидаючи. Зазябли все.
— Зазябли, — прошипел Иоанн. — А вот я вас уже согрею.
Властным жестом руки он позвал к себе Басманова и что-то тихо шепнул ему на ухо. Тот кивнул и, еще раз угодливо поклонившись, мгновенно исчез.
— И все-то вам неймется. Все-то вам жаждется поклеп на моих верных людишек возвести. Я в кое время с трудом один-единый день сыскал, чтоб от трудов державных роздых себе учинити, так вы и тут меня нашли. Что же, помереть, что ли, тут с вами?!
— Спаси господь, — испуганно вздохнул все тот же мужик. — Живи многая лета. А нам вот никакой жизни нету. Забижает нас твой князь, ненасытная его душа.
— Ты моего слугу не замай. И как токмо язык у тебя не отсох лаяться на него непотребно. Ты, пес, на кого лаешься?! На князя. Ан ведь и я тоже князь, токмо великий. Стало быть, ты и на меня лаешься, пес?!
С каждой минутой Иоанн распалялся все больше. Вскоре он уже топал ногами, снова ударившись в крик, но тут прибежал Басманов, держа в одной руке горящую головню, а в другой — огромный кубок, из которого поднималось синее пламя.
— Ан я добрый ноне, — чуть убавил голос Иоанн. — Вы, ста, ко мне с пометкой, а я с заботой. На-ка, согрейся, — и, переняв кубок, он тут же протянул его мужику. — Да гляди, не вздумай дунуть на него. Ты ж греться просил, вот и пей, а об огонь грейся.
Мужик робко принял кубок и, оторопев, уставился на пламя, которое по-прежнему полыхало в нем, Гасить запретили, а попытаться выпить горящее… Он осторожно поднес поближе, но тут дунул легкий ветерок, направив огонь из кубка прямо ему в лицо, и он испуганно отшатнулся.
— Да я зрю, что не больно-то ты и озяб, — довольно заметил Иоанн. — Давай сюда. Так и быть, поучу, как греться надобно. — И с этими словами он выплеснул все содержимое кубка в лицо мужику. Послышался веселый треск, пахнуло паленым от занявшейся бороды и волос на голове.
И тут же уши резанул истошный вой катающегося по земле человека.
— Что, не по нраву?! — дико захохотал царь. — Будете знать, как государю мешать. Али еще кто желает сугрева?
Все молчали.
— Тепло выходит?! Жарко?! Так тогда раздевайтесь — чего париться-то! — и видя, что псковичи медлят, повернувшись к своему окружению, зло произнес: — Чай не зрите, яко они своему государю повиноваться не хотят? Чего встали, рты разинувши?! Раздеть их немедля!
Те, мигом соскочив с коней, рьяно набросились на челобитчиков, сдирая с них ферязи, кафтаны, небрежно бросая в придорожную грязь однорядки, лазоревые и белые зипуны[129], походя топча красивый вышитый приполок[130] и узорчатые опястья свит[131].
— И рубахи, рубахи с них тоже сымайте. Ничего не оставляйте, чтоб не вспотели, — командовал наслаждающийся зрелищем царь.
— Повелеть, чтоб и порты с их сняли? — шепнул вопрошающе Басманов.
— Срамотить ни к чему, — протянул задумчиво Иоанн. — Лучше мы с ними вон как содеем. Ну-ка, рожами их в землю покладайте, бо отвратны они у них! — подал он очередную команду и прищурился.
Однако очередную потеху юнца до конца довести не удалось — помешал гонец. Осадив взмыленную лошадь, он опрометью кинулся к царю и низко склонился перед ним в поясном поклоне.
— Беда, государь, — произнес он отрывисто. — Благовест со звонницы рухнул.
Падение колоколов всегда и по всем приметам считалось предвестием грядущего несчастья, причем
