Палецкий.
— Да меня и не допустят к нему, — отнекивался тот.
Отнекивался, а по лицу было видно — задумался всерьез. Сам Сильвестр вел жизнь богоугодную, ни в чем не упрекнешь. Потому и в церкви, когда проповедовал, говорил горячо, пылая внутренним жаром. Согласие он дал спустя неделю. Тогда же и уговорились, что князь выберет наиболее подходящее время для этого обличения, и тогда известит о нем священника, подослав к нему своего человечка.
Единственное, что чуточку выпало из первоначальной задумки, так это то, что Сильвестр не утерпел, гонца от Палецкого не дождался и подался к царю в Воробьево раньше, по собственной инициативе. Однако теперь, после такого эффектного выступления, Дмитрий Федорович пришел к выводу, что не иначе как сам господь вдохновил священника на более ранний приход. Словом, лыко не просто успешно вплелось в строку, но так удачно, что лучше и не придумать.
— Ты его ко мне боле не пущай, боярин, — едва очнувшись, заявил царь. — Ни завтра, ни послезавтра. Да повели ему, чтобы он в монастырь постригся, ибо я его отныне и в Благовещенском соборе тоже зрить не желаю, — уже более смелым голосом добавил он. — Эва каких он страшил на меня напустил. Да я-то их не боюсь, — гордо заявил он и с опаской скосил глаза на стену, однако заметив, что бесследно пропавшие с уходом Сильвестра зловещие тени не думают появляться повторно, окончательно расхрабрился:
— Нешто можно христианнейшего государя бесами испужати?! Да ни в жисть! — И вновь опасливый взгляд на стену. Чувствовалось, что Иоанну не по себе.
— Все исполню, государь, — заверил его Дмитрий Федорович, но Сильвестру наказал обратное: — Чтобы сразу после обедни немедля к нему, отче. Чую, что нам тебя сам господь послал. Стал я сейчас с царем говорить и вижу, что уразумел он твои предостережения, хотя и не все.
А глубоко за полночь Палецкий, приняв озабоченный вид, вновь зашел к Иоанну в опочивальню.
— Беда, государь, — произнес коротко. — Завтра поутру вся Москва будет у твоего терема. Хотят требовать твою бабку Анну и ее сына — князя Михаила.
— Но их же здесь нету, — жалобно проблеял Иоанн, скорчившись от страха под одеялом.
— Они не поверят — решат, что ты их скрываешь — родичи все-таки, — жестко отрезал Палецкий.
— И… что тогда?
— Пока не напьются крови — не угомонятся.
— Чьей… крови? — икнул царь.
— Того, кто скрывает их, — злорадно разъяснил Палецкий.
— Это как же?! Это моей, что ли?! — окончательно перепугался Иоанн.
— Твоей, государь, — приняв скорбный вид, сокрушенно ответил Дмитрий Федорович. — Мы, как твои преданные слуги, закроем тебя телами…
— Да, да, — радостно закивал Иоанн.
— Но долго не выстоим, — тут же погасил всколыхнувшуюся на лице царя радость князь Палецкий. — Нас мало, а их — десятки тысяч.
— Неужто десятки?! — ужаснулся Иоанн.
— Не меньше.
— А… что же делать?
Палецкий помедлил с ответом, пристально глядя на царя.
Дмитрий Федорович говорил так твердо и уверенно, потому что в этот момент не лгал. Ну, или почти не лгал. Разве что так, самую малость. Немного насчет сроков — не поспеют они к утру. Самое раннее — к вечеру их ждать надо, а скорее всего, через день. Чуточку преувеличил насчет их агрессивности, хотя если с ними мямлить испуганно, то и впрямь могут. Да и про большую кровь, до которой непременно дойдет, тоже правда. Пока она не прольется, народ не уйдет. Только и тут он сказал не всю правду, а половинку, потому как необязательно, чтобы эта кровь оказалась боярской, княжеской или царской. Можно людишек и их собственной попотчевать. Пущай пьют досыта.
Оно, конечно, у царя защитников и впрямь меньше, нежели тех горлопанов, что правды требовать придут. Если посчитать, так хорошо, если один супротив десятка. Но не зря поговорка имеется: «Велико стадо, да овцы, мала стая, да волки». Зато все ратники при оружии, руки к саблям свычные, да еще пищали имеются. Одного дружного залпа вполне хватит, чтоб разбежались или просто назад подались. Пускай на время. А они за это время перезарядят и второй залп сделают.
И в душе на какой-то краткий миг мелькнуло легкое сожаление — а может, ни к чему все это? Может, отменить затею, пока не поздно? Ведь если он завтра поможет перепуганному Иоанну чернь разогнать, в первейших ходить станет. На милость Иоанн не так щедр, как на кару, но и скупым его не назовешь, а уж с батюшкой его, Василием Иоанновичем, и вовсе никакого сравнения. Потому и задержался он сейчас с ответом — сомнение появилось.
И тут же резко оборвал себя, чтоб на ум не шли всякие глупости. По нынешним временам кое-кто дорожку от любимца до злоимца и царского изменщика, которому одна дорога — на плаху, зачастую не в несколько лет — в несколько месяцев одолевал. А обратного пути нет, потому что именно с любимцами Иоанн, как успел подметить Дмитрий Федорович, особенно крут. Они у него, разочаровав в чем-либо, не в опалу, а сразу под топор идут — достаточно одного Федьку Воронцова вспомнить.
И вздохнул горько: «Сам ты, государь, себя приговорил, а потому — не обессудь».
Иоанн же, истолковав паузу Палецкого совершенно иначе, в самую худшую для себя сторону, после тяжкого вздоха князя совсем сжался в калачик и пискнул еле слышно:
— Так как быть-то, Дмитрий Федорович?
— Одна надежда — бежать, — твердо произнес Палецкий, обрезая себе этой фразой все пути к возможному отступлению.
— Сейчас? Ночью?
— А чего ждать? Смерти? Кони готовы, — не давая опомниться, гнал события Палецкий.
— Я мигом, — оживился Иоанн, принявшись лихорадочно одеваться, путаясь в рукавах рубахи, затем с веревочками на портах, а после с сапогами, которые никак не хотели влезать в ноги.
— Ты не уходи, — время от времени напоминал он неподвижно стоявшему у дверей Дмитрию Федоровичу. — Я сейчас, я мигом. Токмо не бросай меня.
— Я не токмо тебя не брошу, государь, но с твоего дозволения вовсе здесь останусь, дабы удержать их сколь возможно, чтоб они погоню за тобой не выслали. Постараюсь хоть до полудня отвлечь их, а там вас уже никому не нагнать.
— А я? — капризно протянул Иоанн и даже оставил очередную попытку натянуть на ногу второй сапог.
— С тобой будут люди… Адашева, — неожиданно для себя выпалил Палецкий, и потом долго гадал, почему назвал именно того. — Отвезут окольными путями в Тайнинское. Туда они не сунутся, а если и так — мы уже соберем рать.
— Сам головы рубить учну, — мрачно бормотал юный царь, торопливо застегивая на себе пояс и накидывая на плечи ферязь. — Огнем каленым жечь стану за то, что на своего владыку покусились. Ни один от меня не уйдет.
«Даже про жену не вспомнил, — горько усмехнулся Палецкий, следуя за Иоанном, сопровождаемым удивленными взглядами караульных».
Уже у самого крыльца он тронул царя за плечо.
— Подожди, государь, — произнес негромко, продолжая самую капельку колебаться — правильно он поступает или нет.
Несколько секунд Палецкий внимательно вглядывался в перепуганное юношеское лицо, после чего пришел к выводу, что правильно — пусть живет, как на том настаивал Подменыш.
Он его, конечно, не убедил, но старый испытанный способ гадания по Псалтыри подтвердил их точку зрения. Ткнув накануне пальцем в открытую наугад страницу, он прочел: «Бог мой, милующий меня, предварит мя, Бог даст мне смотреть на врагов моих. Не умерщвляй их, чтобы не забыл народ мой, расточи их силой своей и низложи их, господи, защитник наш».
И тогда он понял, что проиграл. Можно было бы попытаться продолжить спор и придумать, как
