Гарик отнял у меня чересчур радикальную, на его взгляд, музыку. Лучше без слов, говорит он, или там, где слова ничего не значат. Извлек из недр рюкзака-грузовика припрятанные до поры кассеты, и теперь я слушаю «Искателей жемчуга», вылавливая из моря отдельные слова-жемчужины, раковины, облепленные водорослями неразборчивого бормотания, ныряю на глубину и не тону, потому что бабушка Гарика успела обучить меня азам французского, потому что я их освоила как надо, в бессознательном состоянии, перед сном, после сна, во сне.
Море снаружи, море внутри; волна за волной, что-то стирается, другое, наоборот, отмыто добела, отшлифовано; острые края скруглены, не порежешься, даже если очень захотеть, но я не хочу. Я пытаюсь освободить от песка и тины хотя бы то, что осталось; наш первый день, наш последний день и что-то там посередине; серединка хуже всего, в полном соответствии с хрестоматией под ред. Воробьева В. В.; позиционная кривая припоминания, по центру провал почти до нуля; я совсем забыла ту весну, Митя, когда мы уже так устали, что начали ссориться. И хорошо, что забыла.
Ставлю суровую, серебристо-лунную «Норму», которая дает мне столько одиночества, сколько нужно в этом непрерывном гвалте, плеске, хохоте; наслушавшись «Нормы», ставлю все подряд, все, что Гарик мне припас, и море отдает меня назад, я медленно дрейфую вверх, расту сквозь морскую траву; солнце тянет за руку, пойдем
я покажу тебе дальний берег
утро, лодки, слоистые облака
горячий песок
вдвоем по берегу
мы сбежали от них, вернемся затемно
какой прекрасный сон, Митя,
(на этом месте я вдруг начинаю реветь вопреки твоим указаниям, впервые этим летом, потому что слишком хорошо понимаю слова, итальянский невозможно не понять, даже если его совсем не знаешь)
(слова никудышные, ведь это опера, а там иначе не бывает, лямур-тужур, любовь-морковь, но если ты пережил, а потом потерял, пойдешь по любой стрелке и она приведет тебя, когда-нибудь приведет)
примеры употребления неопределенного артикля
с существительными мужского и женского рода
он поцеловал ее в лифте
потом в коридоре тринадцатого этажа
и на следующей день
когда им совсем было некуда деваться
поцеловал прямо на лестнице
ведущей от главного входа на набережную
все так и было, как она поет
да, мне сейчас нужен голос, остальное мимо
кто может рассказать об этом? какими словами?
вот он садится на краешек кровати
потому что она давно нам не принадлежит
я побуду здесь, пока ты не уснешь, говорит он
потом встает и уходит, тихонько прикрыв дверь за собой
но я этого уже не слышу
потому что всегда засыпаю раньше
(он ушел, тихонько прикрыв дверь
и никто не решился меня разбудить).
Гарик: где ты была?! Мы обыскались, думали в милицию идти!.. Обещай, что больше так не будешь, иначе я слагаю с себя полномочия старшего по группе.
Действительно, в начале путешествия нам выдали бумажку на группу из двух человек, один из которых старший, а другой младший. Якобы без нее нельзя пересекать границы заповедников. Но никто этой бумажкой не интересовался, пропускали так, иногда за спирт «Рояль», это если поговорить хотелось.
Вот и я пересекла какую-то границу, Митя.
Теперь главное не потерять преимущество, не сдаваться даже в ситуации очевидного проигрыша, а я проиграла, вчистую, тема закрыта, заглушка, тупик. Двадцать четыре года — и это все.
(Где ты? Почему не снишься — чтобы не тревожить? Слишком больно? Да, мне не нужно возвращаться на тот перекресток, и я правильно сделала, что проспала все, что было потом, когда они везли тебя домой. Я приеду к тебе, я найду, но не сейчас, а через время, когда смогу нырнуть на глубину и остаться в живых.)
Гарик, курирующий меня до полного выздоровления, сложив ручки на груди, следит за тем, чтобы игра продолжалась по правилам и без трюков.
«Дорз», говорит он, это подножка, ломовой прием; к тому же Моррисон неплохой поэт, что в твоем случае заметно усиливает негативный эффект; я больше двух треков подряд не выдерживаю, впадаю в какой-то шаманский транс; это самая загрузочная музыка, которую я когда-либо слышал — ex profundis, замаскированный под вопрос о том, как найти ближайший виски-бар; отчаянье, сцементрированное до такого состояния, что по нему можно ходить, как по толстому льду, не рискуя провалиться даже в смерть… Все сказано, и нам остается только повторять. Отсюда длинные проигрыши, навязчивый ритм… Нет-нет, здесь задерживаться ни к чему. Кстати, нам и в самом деле не помешало бы перебазироваться.
Наш палаточный лагерь разросся, он сделался чересчур популярным, и мы прощаемся с водительницей троллейбуса, с парочками, с огуречными семечками, складываем палатку, ловим попутку и уезжаем из Морского в Коктебель.
Да, это было в Морском.
Конечно, толпы, конечно, в тыщу раз больше, чем в Морском, которое теперь кажется уголком нетронутой природы. У воды не поставишься — занято; с пенкой не сядешь, если с утречка место не застолбить; деревенские уроки инсоляции трехлетней давности на пользу не пошли, я лежу в палатке обгоревшая, красная как помидор — и это после целой жизни на юге; в полудреме слышу знакомые голоса, вот только чьи; в проеме — Маринка, Антон и Эдик, ведут велосипеды (глюк?); снова голоса, вторая ходка — теперь они тащат за углы спальник, нагруженный какими-то вещами (слишком конкретно для глюка); и правда — они; я обрадовалась, хотя мы раньше не особо дружили, так, здоровались в коридорах психфака или в курилке иногда.
Подошел Гарик с двумя чебуреками (сам ешь, смотреть на них не могу), расспросили, выяснили: Маринка и Антон после сессии расписались и уехали в свадебное путешествие, на велосипедах (!), зачем- то прихватив третьего (!), т. е. Эдика, который быстро перебрался к ним в палатку, потому что свою спалил до основанья, а затем. Затем он свалился в пропасть, но неглубоко, сломал руку, покорежил велосипед; пришлось бинтовать запястье, приматывая к нему палочки; разбитое средство передвижения бросить на месте аварии, конвоировать пострадавшего в ближайший травмопункт, ведя на поводу новенькие
