остановился на умеренном скепсисе. Образование и воспитание — великое дело, говорил он. Они многое компенсируют, если не все. На том и порешили.
В университете мне нравилось. При наличии в группе двадцати с лишним мальчиков всегда находился желающий запаять пробирку, приладить трехгорлую колбу, собрать-разобрать установку, снять полярограмму или подсчитать выход чистого вещества. Ацетиленовой горелки я боялась до чертиков, а между тем она нужна была каждый день, но я ухитрилась ни разу не остаться с ней один на один за все время обучения на химфаке.
(Чужими руками жар загребаешь, говорил Олежка, и был, конечно, прав — я делала это сознательно, хотя во обще-то сознательного в той жизни было немного.)
Впрочем, уже к концу первого семестра обучение из разряда главных жизненных целей перешло в цели побочные. Самое интересное происходило между парами и по вечерам. Мы пересмотрели все новое кино на окраинах Москвы; поиграли в «веселых и находчивых» с физиками и филолухами; пережили день химика, который с непривычки пережить трудно, особенно если активно участвовать в работе основных секций. Например, секции «шашни».
Турнир по шашням проводился так: вместо шашек на досках расставляли беленькое и красненькое; кто прошел в дамки — тому водку или коньяк соответственно; ну и понятно, что шашки надо было не есть, а пить. Я сыграла партеечку и расклеилась; Богдан, наша надежда, вошел в десятку лучших; потом его вышиб какой-то пришлый гроссмейстер из группы вычислителей. Ясно, что подготовка у всех была разная, хотя мы регулярно совершали налеты на близлежащий «Балатон», где даже в самые трудные времена можно было раздобыть «Медвежью кровь», токайское или ром. Все эти напитки мы коллективно употребляли, а потом шли купаться в фонтане или в круглом водоемчике перед китайским посольством. Китайцы отрывались от делопроизводства и прилипали к окнам. Не каждый день такое увидишь, особенно зимой.
Потом, с некоторым запозданием по сравнению с окружающими, у меня наступила полоса «Битлз». Из черного школьного фартука и маминого костюма цвета «розовый шок», который когда-то был последним писком моды шестидесятых, я вырезала две сотни мелких деталек и собрала из них паззл — длинный балахон с надписью на спине «I love Beatles» («the» не влезло). Надпись располагалась по диагонали. Когда я выходила из лифта, головы пассажиров были наклонены под углом сорок пять градусов к горизонту.
«Битлз» я любила самозабвенно. Олежка утверждал, что я втюрилась в Маккартни. До Леннона ты еще определено не доросла, говорил он, твой уровень — это максимум «Хелп». Ты вроде тех дурочек, которые с ума сходят на концертах, визжат, бесятся, и никого кроме себя не слышат. А зачем? Они все равно в музыке мало что понимают. Они от собственного визга давно оглохли.
(Ты почему такой сердитый, Олежка? Я тебе чем-то насолила, да? Скажи, чем?)
В стране что-то происходило. Более сознательные однокурсники не расставались с приемниками, иногда даже на лекциях сидели в одном наушнике, чтобы не пропустить нечто важное. С луны свалилась? — удивлялся моим вопросам Шурик Блинов. Тут такое делается! СССР скоро развалится к чертовой матери, а ты!..
К сидящим в одном наушнике относились снисходительно, даже с пониманием, и я быстро сообразила, что могу слушать «Битлз» даже на лекциях — а все потому, что Гарик подарил мне плеер «Sony» и к нему десяток кассет. Я приняла подарок как должное, и тогда Гарику пришлось искать предлог, чтобы рассказать, как он на эту «соньку» целый месяц подрабатывал, иначе его подвиг остался бы неоцененным. (Кажется, он где-то книжками торговал с лотка. Или учил какого-то маменькиного сынка английскому. Не помню.)
У Гарика в кармане всегда лежали батарейки типа два А, он контролировал мои жизненные ресурсы. Это было необходимо, потому что я, оглушенная, на время вообще выпала из жизни. Лежала на его кровати, слушала «Белый альбом», потом «Abbey road» по кругу, ревела, смотрела в небо сквозь потолочные перекрытия, на проплывающие облака; Гарик сидел рядом, читал книжечку, ждал, когда очередной боекомплект сядет. На сегодня хватит, говорил он, больше не получишь. Пойдем пить чай, я заварил.
Гарик, какими мы будем, когда закончим универ? Потерянными, взрослыми, занятыми? Что за жизнь там вообще может быть, после? Вот, послушай:
Представляю нас — на трассе, за рулем какой-нибудь желтой «копейки», как мы едем в полях и поем, свободные, счастливые,
Лихо, с наскока сдали первую сессию, за ней по инерции вторую. Я получила «отлично» по линейке у самого Штерна, которого боялись все без исключения, даже аспиранты.
Штерн был экзаменатор-легенда. Когда экзаменуемый садился отвечать, Штерн брал его листочек с записями и, ни слова ни говоря, выбрасывал себе за спину. А теперь начнем с начала, говорил он. Пишите. Слушал молча, с непроницаемым лицом, иногда задавая простенькие вопросы, которые эффективно сбивали с толку: «И это, по-вашему, билинейный функционал?», «Это вы так себе представляете ортогональный базис?», «А табличный интеграл выводить не пробовали?»
Когда он взял мою зачетку, чтобы расписаться, я была вне себя от счастья — значит, не два. Вышла из аудитории, чувствуя непреодолимую потребность выпить водки, хотя до сих пор не знала, какова она на вкус.
Налетели: что у тебя?
Не знаю, там.
Выхватили зачетку. Олежка: мама мия! // Баев: четыре, что ли? // Гарик: мне, мне покажите! // Шурик: ну ты даешь!..
Короче говоря, каникулы мы с Гариком заслужили. Съездили в Питер, посмотрели дом на Литейном, ночевали на лавочках, целовались на ступеньках Инженерного замка, на Васильевском объяснились на качелях, там же и уснули. Все будет хорошо, вот увидишь. Мама ждет не дождется, а формальности потом.
Июль и август провели в деревне, в бревенчатом доме, с радиоприемником, подшивками толстых журналов, комарами, грибами-ягодами и огромными, невероятной светосилы звездами, которые мешали спать, если на ночь не закрыть шторы. Мама Гарика встретила, устроила, а через неделю уехала в Москву, оставив дом в нашем распоряжении.
Почему-то с этого места мы начали ругаться, все больше по пустякам. Хороший поэт Бродский или плохой; кто был прав, Бор или Эйнштейн; добавлять майонез в салат из помидоров или нет; сделать варенье из черники или съесть ее так; оставить посуду на ночь или вымыть прямо сейчас. Вопросов оказалось так много, и все они были такие насущные, что я никак не могла взять в толк — где они прятались до сих пор. Раньше мне казалось, что мы идеальная пара, север и юг, красный и синий, а тут как будто два одноименных заряда изо всех сил прижимали друг к другу, а они отталкивались, в точности как в учебнике для пятого класса — и никаких чудес.
В день перед отъездом я смертельно обиделась уже не помню на что, и в знак протеста просидела в реке два часа, обгорела до пузырей. Как заносили в поезд, что дальше было — помню смутно. Температура сорок и две десятых, спать только сидя, потому что лечь не на что… Гарик стоически переносил роль сестры милосердия, мазал меня тошнотворным снадобьем с запахом тухлой рыбы, переворачивал как мумию, снимал гнойные бинты, не моргнув глазом провожал до двери туалета и ни разу не сорвался на обычные нравоучения относительно того, что если бы некоторые слушали, когда им говорят…
От того лета у меня остались крупные веснушки по плечам и маленькая оспинка на лбу. Может быть, что-то еще?
